к ночному мраку, я смог увидеть только бесконечную пустыню островерхих крыш, тянущуюся во всех направлениях. Под самым окном зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от противоположного, более низкого дома, крыша которого была где-то на уровне моих глаз.
— Я не вижу никакого бруса, — сказал я.
— Смотри вниз, — отвечал Мари.
Последовав его совету я наконец разглядел узкий брус, являвшийся связующей опорой двух домов. Он начинался на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна и заканчивался чуть ниже слабо освещенного окна в стене противоположного дома. Я покачал головой.
— Мы не сможем спуститься туда, — сказал я, мысленно прикидывая расстояние до бруса и глубину чернеющей под ним пропасти.
— Мари говорит, что сможем при помощи веревки, — упрямо ответил Круазет, взволнованно блестя глазами.
— Но у нас нет веревки, — возразил я с обычной для меня недогадливостью.
Мари ничего мне не ответил. Он был вообще ужасно молчаливым парнем иногда. Он просто снял свой камзол и шейный платок.
— Отлично! — воскликнул я. — Теперь я понимаю вас.
Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки (на счастье они были домашнего изделия: длинные и крепкие). У Мари кроме того оказался в кармане моток хорошей веревки, да и у меня с десяток футов крепкой бечевки, захваченной на тот случай, если сдадут подпруги. Через пять минут все это было прочно связано в единый канат.
— Я легче всех, — сказал Круазет.
— Но у Мари меньше всех кружится голова, — возразил я, и это была правда: нам часто приходилось видеть, как Мари мог спокойно прогуливаться по самым опасным выступам замковых стен в Кайлю, да так, словно это был комнатный паркет.
— Верно, — согласился Круазет, — но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.
Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия, внутренне сожалея о том, что роль предводителя не досталась мне в этот раз. Но все же я настоял на том, что должен спускаться первым: как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки.
Время было дорого. Каждую минуту нам могли помешать, и дерзкий план тотчас же был приведен в исполнение. Веревка была тщательно привязана к моей левой руке, после чего я забрался Мари на плечи и не без трепета вылез в окно. Где-то невдалеке часы пробили полночь, и я торопился как только мог. Все было проделано на едином дыхании, но когда я повис на руках за окном, один в непроглядном мраке… это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною пропасти, окружавшая меня темная пустота, заполняющаяся глухими ударами колокола, — все это приводило меня в ужас.
— Ну, ты готов? — нетерпеливо спросил Мари (у него, в отличие от меня, воображение отсутствовало напрочь).
— Нет, постой еще минутку! — шепотом крикнул я, бросая прощальный взгляд на темные фигуры братьев на фоне освещенного окна и отпуская одну руку.
— Слушайте, — прибавил я торопливо, — Круазет… мальчики! Я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел вас обидеть. Вот и все! Спускайте!
Я ощутил последнее прикосновение к моей руке и услышал сдержанное рыдание.
Через мгновение свет надо мной исчез, и я почувствовал, что опускаюсь в мрачную глубину. Голова моя закружилась. О, как я держался за веревку! На полпути меня посетила мысль, что если что-нибудь случится, они уже будут не в силах поднять меня наверх. Но размышлять об этом было уже поздно, ибо через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. Утвердившись на нем ногами, на этом узеньком мостике, я развязал веревку и, подергав за нее, отпустил. Затем, все еще чувствуя дурноту, уселся верхом на балке. Впоследствии я часто вспоминал необычность своего тогдашнего положения. Подо мною покоился Париж, объятый мраком и сном, но спокойствие это было кажущимся. Темнота лишь скрывала от юношеского взгляда те ужасные тайны великого города, что должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько людей, вооруженных до зубов, бодрствовало под этими высокими крышами? Сколько из них упивалось мыслями о предстоящих убийствах? Сколько мучимых беспричинной бессонницей должны были под утро заснуть вечным сном, а других — спящих, проснуться под ножом убийцы?
Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, что только что встали из-за игры в кости, и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя быть может на верную смерть, провожаемый взглядами товарищей. Благодарение Богу, что я не мог тогда представить себе и одной сотой доли тех ужасов жестокости, предательства и алчности, что притаились у моих ног, готовые разразиться всесокрушающим потоком по первому сигналу пистолетного выстрела. Я и не придавал никакого значения тому, что прошедший день был 23 августа — канун Варфоломеева дня.
Но предчувствие чего-то недоброго гнездилось в моей душе вместе с надеждой на торжество над нашим врагом. Из намеков Видама, перемежавшихся с угрозами, можно было предполагать, что на утро следующего дня должно было произойти нечто более ужасное, чем убийство одного человека. Предостережения, полученные нами от барона де Росни в гостинице, приобретали теперь в моих глазах новое значение, и я не мог уже избавиться от дурных предчувствий. Мне стало казаться, что в этой таинственной мгле августовской ночи я вижу в конце улицы тяжелую массу построек Лувра, что слышу шум голосов и топот людей, собирающихся в многочисленных дворах громадного здания; мне мерещились голоса перекликающихся часовых и окрики проверявших их офицеров…
Мне не грозила опасность быть открытым: я не мог быть увиденным теми редкими прохожими, что имели неосторожность появиться в узком переулке. Но вместе с тем, мне казалось, что с каждым легким дуновением ветерка до меня доносились отовсюду звуки крадущихся шагов и шепотной речи. Ночь для меня наполнялась призраками. Может быть все это происходило от натянутости моих нервов, неизбежной в том положении, в котором я находился. Во всяком случае все это прошло, когда ко мне присоединился Круазет.
Наши кинжалы оставались при нас, и это тоже успокаивало меня. Если б только мы смогли пробраться в противоположный дом и просьбами или силой открыть себе выход на улицу, чтобы поспешить в дом Павана! Кто же попадет туда первым — мы или шайка Безера — было вопросом времени.
Мне показалось под влиянием этих мыслей, что Мари слишком уж медлит со спуском, и шепотом я стал торопить его. Наконец он спустился к нам, и я понял, что он медлил не напрасно. Выбравшись наружу, он смог вновь опустить ставень и как бы удлинить веревку, пропустив ее через петлю ставня так, что оба конца нашего каната оказались внизу; когда же Мари присоединился к нам, ему было достаточно потянуть за один конец, чтобы освободить веревку. Что за умница был Мари!
— Браво! — пробормотал я. — Теперь они и не узнают как вылетели птички из клетки!
Итак, мы опять были вместе, но не скрою, что страх опять стал овладевать мною. Относительно легко мы добрались по брусу до противоположного дома, но когда мы остановились у его стены, дыша в затылок друг другу, у меня закружилась голова, и я стал задыхаться.
Окно было на высоте шести футов над балкой, и хотя оно было открыто (в нем была спущена лишь легкая занавесь), его защищали три поперечных железных полосы, показавшихся нам очень толстыми. Но выбора не было, и я, набрав полную грудь воздуха, уже было поднялся на этом головоломном мосте, когда Мари быстро перелез через нас и с размаху, точно в седло, вскочил на узкий подоконник. Ухватившись за его ногу, я тоже поднялся на эту страшную высоту. Круазет пока оставался внизу. Уцепившись руками за железные перекладины, мы висели на высоте шестидесяти футов над улицей, балансируя между жизнью и смертью.
Положение Круазета теперь казалось мне завидным, ибо ноги мои болтались в пространстве, и страшная глубина казалось тянула меня в свою пропасть. На один момент мне опять стало дурно, но я преодолел это чувство отчаянною решимостью. Мысль о том, что нам ничего не остается, кроме как пробивать себе дорогу дальше, несмотря на железную решетку, подстегнула меня. Ведь даже если б мы пожелали теперь возвратиться в нашу тюрьму, это было бы невозможно!
Без сомнения мы не могли и продвигаться далее, встретив сопротивление со стороны неизвестного обитателя комнаты, ведь на этом узеньком выступе стены даже находчивый Мари ничего не мог бы сделать.
