выиграть бой, нам предстоит поднять мечи за христианскую Церковь и, очевидно, защитить ее паломников — лично я не вижу в этом ничего дурного — и тем самым поддержать и создать видимость укрепления ее гегемонии, хотя с первого взгляда все это противоречит всякой логике и здравому смыслу.
Он ненадолго замолк, затем продолжил:
— Выслушайте же меня, прислушайтесь к моим словам. Никто никогда не видывал монахов-воинов, потому что их доселе и не было. Эта задумка не будет выглядеть такой уж смешной, когда появится первый орден воинствующих монахов. А учреждение такого ордена ответит тем чрезвычайным нуждам, которые вполне оправдают сам замысел. У Вармунда де Пикиньи хватит полномочий и возможностей для его создания, а обстоятельства, по-моему, сейчас таковы, что оправдают все, что угодно.
— Но с какой стати мы должны ломать над этим голову, сир Гуг? — подал голос Гондемар, и де Пайен улыбнулся в ответ:
— С той, что мы сможем изыскать средства исполнить приказ сенешаля.
— Что? — взвился Сент-Аньян. — Ты опять о раскопках? Но мы уже решили, что это невозможно! Разве с тех пор что-то изменилось?
Но де Пайен был готов к его нападкам и возразил едва ли не ранее, чем тот успел закончить:
— Мы же собираемся стать бессребрениками, монахами-ратоборцами, дружище. Представь: нам ведь придется куда-то деться с нашими конями, надо их кормить, да и самим, кстати, что-то есть. Так вот, в качестве частичной компенсации за службу мы попросим у короля и архиепископа разрешения поселиться в старых конюшнях над развалинами храма. Уверяю вас, Вармунд де Пикиньи возражать не станет, поскольку сможет использовать наши боевые навыки в собственных целях, да и король будет не прочь иметь у себя под боком отряд из надежных рыцарей. И вот, когда мы наконец попадем в конюшни, можно будет начать копать — вдали от суеты и посторонних глаз. Так мы разрешим нашу главную проблему — хотя бы временно.
— Гуг, у тебя ума, что у самого Папы, — пробормотал Сент-Омер. — Это же гениально, дружище!
Тем не менее Сент-Аньяна было не так просто уломать:
— Ладно, ладно, может, оно и верно, но зачем становиться монахами? Я не очень себе представляю, как это происходит, но сама задумка о монашеских обетах мне что-то не нравится. Если, допустим, мы на это согласимся, сколько обетов надо будет принести?
— Три, Арчибальд, всего-навсего. Бедность, целомудрие и послушание.
— Целомудрие? Поклясться в целомудрии? Ни за что!
Де Пайен быстро перемигнулся с Сент-Омером и подначил великана:
— Ну же, Сент-Аньян, признайся честно — когда в последний раз тебя посещала нечестивая мысль? И не была ли она обращена к хорошенькой козочке? Сколько тебе лет, дружище? Сорок или больше? Полжизни ты провел в пустыне. От тебя смердит, как от старого козла, — от нас всех, между прочим, тоже — и ни одна уважающая себя женщина к тебе не приблизится — если, конечно, тебе повезет здесь встретить достойную женщину нашего круга. А теперь скажи мне, положа руку на сердце, — чем тебя пугает целомудрие?
Сент-Аньян заворчал, потом добродушно ухмыльнулся:
— А и верно, им можно поступиться. Но два других обета — послушание… и бедность! Бога ради!
— Ты и так им следуешь, друг мой. Бога ради. Этому была посвящена и исполненная нами сегодня церемония. Ты уже давал обе эти клятвы, пусть и слегка измененные, когда проходил восхождение в нашем ордене. Ты обещался подчиняться вышестоящим, поставленным над тобой Господом, и делиться с братией всем, что имеешь. Верно я говорю?
Сент-Аньян нехотя кивнул, и де Пайен улыбнулся:
— Вот видишь, как хорошо — ты все помнишь… Выходит, Арчибальд, ты уже давал обет и послушания, и, как ни раскидывай, — также и бедности.
Все молчали, и Гуг поочередно встретился глазами с каждым, пока не убедился, что товарищи с нетерпением ждут продолжения его речи. Тогда он едва приметно улыбнулся и продолжил:
— Знаете, друзья, от меня не укрылось, что вас одолевают сомнения — кого-то больше, кого-то меньше, — и признаюсь вам чистосердечно, что еще несколько часов назад мучили они и меня. Пока я легчал без сна этой ночью, я успел подумать о многих вещах, но только теперь осознал, что все они вертятся вокруг перепутья, на котором мы с вами оказались. Позвольте мне объяснить… Вы все слышали о моей замкнутой жизни в последние годы, когда я добровольно отгородился от людей…
Гуг на мгновение прервался и продолжил более веским голосом, обдумывая каждое свое слово:
— Такое настроение, расположение моего духа было порождено разочарованием… чем-то сродни отчаянию. Я разуверился и в своих товарищах, и в себе самом, и в моих попранных надеждах и ценностях. Куда бы ни падал тогда мой взгляд, везде я вновь и вновь видел воинов, бредущих по колено в крови и запятнанных всей той мерзостью, которую меня с самого детства учили презирать. Как вам известно, наши христианские собратья на ней основали свою веру и построили свою власть. Они называют ее чудесным даром Божьим, а священники учат, будто потеря веры — худшее из несчастий, которое может постигнуть человека, поскольку ведет к потере души. А еще они внушают, что величайший грех против веры — это отчаяние, потому что оно отрицает упование на милосердие Господа… Так вот, друзья мои, все эти годы я жил в отчаянии — отчаянии, вызванном наблюдениями за моими соратниками, а также легкостью, с которой их поведение — источник моего отчаяния — прощалось и прощается Церковью. Она непостижимым образом очищает их, отпускает им грехи, после чего они могут снова идти налегке и совершать все новые и новые зверства… Нас ведь учили, что нет такого греха, в котором нельзя было бы покаяться священнику.
Гуг прижал сложенные руки к лицу, отчего его глаза стали похожи на узкие щелки, и добавил:
— Но большинство священников так же продажны и корыстны, как и те, кого они прощают во имя милосердия Божия.
Отняв руки от лица, де Пайен поморгал и уточнил:
— Я говорю, большинство, а не все подряд. Наверное, есть и такие, кто совершенно искренне верует, но я ни одного не встречал. Это факт, и он меня удручает. Как и все вы, я вырос среди рыцарей и воинов; рыцарский кодекс я усвоил вместе с первыми словами человеческой речи. Тогда же я выучил Божьи заповеди и законы Церкви, но только в отрочестве я убедился воочию, что мало найдется людей, помимо нашего родственного круга, кто бы уделял хоть крупицу внимания этим заповедям. Большинство же — будь то сеньоры, рыцари или ратники — считались лишь с теми законами, которые давали обществу право их наказывать или вредить им. Все остальное они оставили на откуп священникам. А те — вообще все церковники — уж постарались не упустить своего. Они не уставали твердить о добровольности, но лишь в той мере, когда могли ощутимо на ней обогатиться — приобрести деньги, власть и почет. А потом, по истечении нескольких лет все возрастающего духовного упадка, я был принят в орден Воскрешения, где и обнаружил, что любовь к Богу, вера в Бога может процветать и вне рамок Церкви. Это осознание перевернуло все мои представления о действительности, и впервые в жизни я увидел и понял, что малейший людской поступок зависит от Церкви и предписан ею. Но увидел я и то, что церковная власть сосредоточена в руках продажных, алчных, тщеславных и самолюбивых людей. Да, мы привыкли верить, что Отцы Церкви — избранники, благословленные Самим Господом; мы ничтоже сумняшеся и с воодушевлением должны вверять им заботу о наших бессмертных душах. Но кто сказал, что должны? Они же сами нас и научили. Священники наставляют нас, о чем думать, что говорить и вообще как обходиться с Богом — и со всем остальным, если уж по правде. Они провозглашают бесконечное милосердие Господне и уверяют, что глаголют на земле Его устами… и ясно дают понять, что, если мы не подчинимся или отвернемся от них, в их власти наказать нас, покарать или, еще хуже, обречь на вечные муки.
Де Пайен прервался и обвел взглядом товарищей, самозабвенно выслушивающих его излияния.
— Братья мои, вот кто ввергает людей в геенну. Только задумайтесь на минуту — ведь именно это приводит нас в трепет. Церковники умышленно отправляют простаков в неугасимое адское пламя — просто потому, что им это позволено, потому что у них есть такая власть и произвол управлять человеческими жизнями, вытравляя из них душу. И, верша все это, они еще провозглашают бесконечное и безмерное милосердие Божье. Кто же возразит им — им, вратам слуха Господня?
Гуг вновь остановился, и далее в его голосе появилась небывалая резкость:
— Наш орден вразумил нас, что мы можем все это изменить. Помните ли вы, сколько радости
