— Ну да, приказа не было, мы без всяких распоряжений показали нашему союзнику свое гостеприимство. Господин капитан Штробль благодарит нас за помощь. А теперь бросьте болтать и, когда подам команду, покажите ему свою выправку. Пусть знает, что мы кое-что умеем.
Но по команде мы построились медленно, вяло. И не потому, что не хотели показать немецкому капитану, что мы это делаем не хуже немцев. Просто мы очень устали и еле волочили ноги.
Сасу рассвирепел: для восстановления дисциплины он приказал нам пятьдесят раз лечь и встать. Мы отказались повиноваться, чего никогда еще не было в истории батареи. Офицер растерялся. Он обернулся к гауптману, но тот уже вошел в палатку.
Подавив гнев, Сасу процедил угрожающе сквозь зубы:
— Хорошо! Я вам это припомню! — и затем отдал команду: — Вольно! На батарею, шагом марш!
По дороге сержант Илиуц заметил, что быть гостеприимным хозяином не значит терпеть от гостя унижения и оскорбления.
Сасу заговорил о нашей бедной стране, которая нуждается в помощи, о союзе с Гитлером и так далее…
— А ты со своей ученостью что-то слишком дальновиден, — бросил он Илиуцу.
— Ну а как же, ведь я же дальномерщик и должен различать врага раньше всех. Неплохо было бы, если бы все были дальномерщиками.
Сасу грозно посмотрел на сержанта, покрутил хлыстом в воздухе и приказал остановиться, так как мы уже вошли во двор батареи.
— Нале-е-е-во!
Строй повернулся лицом к офицеру. Мы подравнялись и остались в положении «смирно». Сасу смахнул хлыстом с сапога комочек земли, сделал несколько шагов перед строем и, остановившись против Илиуца, со всего размаху несколько раз ударил его по щеке.
— Это тебе за твою философию насчет «дальновидности». Твое счастье, что у меня нет другого специалиста, а то бы я расстрелял тебя тут же, как собаку. А я-то думал, раз ты окончил политехнический институт в Германии, ты будешь служить примером для остальных.
Илиуц поправил очки и спокойно посмотрел на Сасу. Младший лейтенант испытующе оглядел нас, как бы спрашивая, нет ли еще у кого-нибудь желания поговорить. Но солдаты угрюмо молчали. Это было затишье перед бурей.
С этого момента пропасть между батареей и Сасу стала еще глубже. Если раньше солдаты, говоря друг с другом, только шепотом упоминали его имя, то теперь они возмущались открыто. И только когда Сасу проходил по расположению батареи в сопровождении гауптмана, все замолкали и отводили в сторону полные ненависти глаза.
С этой же ночи внешнюю караульную службу начала нести немецкая батарея. И нам с Романом стало очень трудно связываться с Иляной и Георге. Роман дважды пытался выбраться через сад, но всюду были немецкие посты, и он возвращался обратно.
С наступлением вечера никто не имел права ходить около наших позиций. Рабочие из Гривицы были вынуждены обходить стороной расположение батареи. А как-то вечером вернули даже нашего связного, когда он шел в дивизион. Теперь увольнительную подписывал не только Сасу, но и гауптман.
Из всей батареи лишь Сасу ходил свободно, где хотел, один или с мамзель Лили. Они часто прогуливались под руку по шоссе в Джулештях, а затем направлялись на квартиру к Сасу, расположенную через дорогу от батареи.
Однажды гауптман галантно остановил их и спросил документы Лили. Сасу представил ему свою знакомую, и гауптман, возвращая документы, приложился к ее руке.
На следующий день мамзель Лили пришла вместе со своей приятельницей. Их встречали Сасу и гауптман.
Всю ночь хлопали пробки от бутылок с шампанским в доме на улице Ательереле ной. Время от времени пьяные песни и пронзительный смех нарушали мертвую тишину квартала Джулешти. Иногда среди шума можно было ясно различить выкрики немецкого офицера: «Хайль Гитлер» или «Прозит».
Уже два дня отделение телефонистов под командой ефрейтора Луки возилось с прокладкой нового телефонного провода. В первый день с наступлением темноты немецкий патруль заставил их прекратить работу. Из дивизиона майора Фронеску доложили об этом немецкому командованию, и гауптман получил приказ: разрешить румынским телефонистам работать и ночью. Таким образом, Роман смог пробраться на станцию Бухарест-товарная.
В этот день сержант Илиуц ушел с поручением в штаб зенитной артиллерии, находившийся в парке Карол. Он вернулся только под вечер и сразу же направился к дому Сасу, чтоб доложить ему о выполнении приказа. Но часовой, который выставлялся у дома каждый раз, когда у Сасу были гости, не разрешил ему войти. Илиуц настаивал, и часовой вошел в дом. Вернувшись, он сказал, что сержанту Илиуцу приказано доложить о выполнении задания на следующий день во время переклички.
Когда Илиуц возвращался к палаткам, его встретил сержант Наста:
— Что нового, сержант?
— Да что ж нового, Наста, вот был в городе, узнал, что отменили все отпуска и увольнения.
— Да что ты? С каких пор?
— Со вчерашнего дня, двадцать первого августа. Кажется, что-то случилось на фронте в Молдавии.
— Черт возьми, да как же это так без увольнений?
Сержант Наста в нашей батарее был единственным зенитчиком, который на протяжении двух месяцев отказывался от еженедельной увольнительной. Впрочем, с тех пор как в городе начались бомбежки, все меньше и меньше солдат стали уходить из Джулешти. Лишь те, у кого родные жили недалеко от Бухареста, отпрашивались на один день, чтобы сходить в свое село и повидаться с близкими. А что смотреть? Горе и голод? Пепел и руины от бомб, сброшенных наугад с американских самолетов? Не удивительно, что, вернувшись из увольнения, «счастливчики», увидевшие свое село и свои семьи, становились задумчивыми и печальными.
Солдаты из Баната, Ардяла, Молдовы, Олтении, Добруджи довольствовались двухчасовой прогулкой по кварталу. Они заходили в какой-нибудь трактир, чтобы пропить последний грош, или подсаживались к соседнему столику, где сидели рабочие. И чего только они не узнавали здесь! Как? Прогнать бояр и отдать землю крестьянам? Ведь об этом можно только мечтать. И солдат недоверчиво качал головой. Когда же рабочие, перебивая друг друга, начинали ругать правительство, Антонеску, солдат вставал, испуганно оглядывался по сторонам и, пролепетав: «Уже поздно, я должен идти. Долг есть долг», шел к двери.
— Эй, браток, постой! Какой долг? Долг перед богачами?! Я тоже так говорил, когда был солдатом, а потом целые годы гнул спину на фабрике, когда же мы стали требовать, чтобы к нам относились, как к людям, а не как к рабочему скоту, хозяева вызывали солдат, чтобы они стреляли в нас, в рабочих. Не стреляйте больше в своих, ребята, не стреляйте!
Сержант Наста никуда не ходил. В воскресенье он спокойно ложился спать, считая, сколько дней осталось до конца месяца, когда он получит, как обычно, четырехдневный отпуск. Тогда он побывает в Турде и повидается со своей сестрой, которая сейчас живет там. Он был у нее последний раз в июне и опоздал на целый день. К счастью, Сасу с утра уехал на совещание офицеров дивизиона и вернулся только ночью совершенно пьяный. Наста же давно спал, голодный, грязный, разбитый от усталости. Он опоздал на свой поезд и вернулся на товарном с двумя пересадками: в Брашове и в Плоешти. Так он объяснил свое опоздание Илиуцу.
Все в батарее знали о том, что Наста опоздал на целые сутки, но молчали. Сасу ни о чем не догадывался, а то бы не миновать сержанту военного трибунала.
Между тем Илиуц продолжал выкладывать новости:
— Ну, так вот, вхожу я в парк Карол. Народу, братец, полно, как листьев на дереве, будто нет ни войны, ни бомбежек. Зато облава за облавой. Полицейские, шпики, жандармы цепью окружают толпу и у всех проверяют документы. Пустили слух, будто сброшенные на парашютах большевики собираются взорвать Бухарест. На самом же деле ищут дезертиров с Восточного фронта. Но они не такие дураки, чтобы гулять в парке Карол. Кто знает, где они прячутся, несчастные. Я их не осуждаю: было б за что умирать, а
