передавал. Попробуйте сопроводить… но очень, очень прошу…
— Как раскрыть контрнаблюдение? — так же перешёл на шёпот Вильяр (видимо, просто подстраиваясь под Дмитрия… едва ли кто из случайных прохожих появился бы сейчас вблизи этого места).
— Не знаю, — Дмитрий виновато улыбнулся. — Я никого из них не знаю. И ни разу в жизни не видел. Никакой информации. Так вы уж сами… постарайтесь…
Ночь.
Ещё есть сны, подёрнутые туманом.
Их время приходит под самое утро, когда и у самой ночи слипаются уже глаза.
Есть сны, покрытые каплями росы.
Их время — рассвет.
Есть сны, согретые медовым солнцем.
Их время — полдень.
Есть сны, заплутавшие в серых дождевых облаках.
Есть сны, что плащом и чёрным небом накрывают голову, и тогда в их темноте слышен лишь стук капель и долетающий с края осени странный, тихий и почему-то знакомый голос, что меряет время словами: «Спи… спи… спи…».
Есть ещё сны над бездной.
Их время всегда приходит неожиданно.
Их начало тревожно. Их движение — полёт в свернувшуюся воронкой бездну.
Эти сны ловят прыгающее в страхе, захлёбывающееся кровью сердце — и сжимают, сдавливают его длинными, ледяными своими пальцами до тех пор, пока дрожание плоти не замрёт в бесконечном их холоде.
Эти сны не могут родиться в душе человека.
Они равнодушны к людям. Они не рождены ими.
Не из их душ. Не их разума. Не их тела дети.
Не их воспоминаний. Не их жизни. И даже не их прежних страхов.
Они не палачи. Не убийцы. Не демоны тёмных миров.
Просто вестники, посланные неведомой, неземной, равнодушно-жестокой к людям силой, не знающей разницы между добром и злом, но творящей отчего-то всё больше зло.
Они приходят откуда-то извне.
И кладут осколки чёрных зеркал на край постели.
Словно составляя мозаику. И последняя пластинка, с отражением чьего-то знакомого, такого знакомого лица…
Там, за кружащейся белой лентой прибоя, обвевающей берег, светло-жёлтый песок…
Там, где доски пирса скрипят под тяжёлыми шагами рыбаков, что идут на рассвете к просоленным лодкам…
И зелёные сети просушены ветром.
И дюны клонят голову к морю.
И трава шелестит на ветру: «Прощай… прощай…».
Там хочется быть. Там хочется быть живым. И прорваться сквозь бесконечный сон, несущий душу над бездной.
Прорваться сквозь темноту.
Сквозь тёмные, тяжкие воды забвения.
Что сомкнулись над головой.
«Ханс! Проснись, пожалуйста. Проснись, я прошу тебя».
Он поднял голову. Сонный голос, удивление в глазах.
«Нам же рано вставать. В Стокгольм… рано утром… прибудем».
Ида, поджав ноги, сидела на краю постели. Словно у края обрыва.
В каюте темно. Только из коридора пробивается едва заметный лучик света.
Дверь закрыта неплотно.
«Ида, что случилось? Ты так и не заснула?»
«Знаешь, Ханс, по моему… Нет, я всё-таки заснула ненадолго. Может быть, всего на пять минут. Ты знаешь, мне приснилось…»
«Ты весь сегодняшний вечер была какая-то странная. Как будто чем-то напугана. Ты, наверное, просто не любишь морские путешествия…»
Ханс зевнул и, решив, что достаточно её успокоил, снова прилёг и закрыл глаза.
Через минуту Ида услышала мерное сопение.
«Мне приснилось…»
Хорошо. Может быть, это просто сон. Глупый страх, который развеется как туман под рассветным солнцем.
Если только оно будет, это рассветное солнце.
«Мне приснился сон. Странный сон. Будто мы уже не живём. Будто мы уже мертвы. И давно под водой. На дне. На песчаном дне. И вокруг нас — вода. Ледяная, непроглядно чёрная вода. И потому мы никак не можем выйти на палубу. Мы не сможем выбраться отсюда. Мы заперты, Ханс… Так обидно быть мёртвым. Обидно…»
— 23 —
12 сентября, 1994, понедельник, 10.05, Таллинн
— Ну вот, поедим с дороги.
Лебедев придвинул к себе кружку с пивом и, подув не пену, сделал глоток.
— Ничего… Местное?
— Вроде бы, — неопределённо ответил Михайлов. — Саку или Тарту… Я не посмотрел.
— Рассеянный ты сегодня какой-то, Алексеич, — заметил Лебедев, принимаясь за запечённые на решётке сосиски. — Не выспался, что ли?
— Да нет, нормально спал, — монотонным и безжизненным голосом отозвался Михайлов. — Нормально… Дел много.
— Ой, много! — хохотнул Лебедев и поднял кружку. — Ну, за твои дела!
И, чуть тише, добавил:
— …Которые ты тут понаделал.
Михайлов глянул на Лебедева исподлобья. Поднял свою кружку и, не чокаясь, поставил на стол.
— Как говорится, прозит, — ничуть не смутившись, сказал Лебедев и снова принялся за еду.
— Ничего, — спросил он минуты через две, — что я сразу на обед тебя потянул?
— Завтрак, — сказал Михайлов. — Я ещё не завтракал. Ничего, Владимир Михайлович. Самое время перекусить. Как сейчас? Поедим и в гостиницу?
— Не гони.
Лебедев подозвал официанта и, показав на свою кружку, распорядился:
— Ну ты… это… ещё там посмотри. Местного. Парочку, я думаю.
Официант кивнул и ушёл.
Лебедев, повернувшись к Михайлову, укоризненно заметил:
— Что ты всё торопишься? И куда? Я тебя не подстёгиваю. Москва тем более.
Михайлов промолчал.
