– Кому всем?
– Да всем им! Что, не понимаешь, кого я имею в виду, когда говорю – всем им? А?
– Может, им и лучше… Но зато они не первые, – сказал Трошин.
– Ах, какой ты умный, Трошин! Я бы до этого никогда не додумался! Умен, умен, хитрец, я всегда это говорил… Жалко, что нам дали отдельные комнаты, знаешь… – пробормотал Сапожников и, уронив голову на грудь захрапел.
Трошин закурил сигарету и прошелся по комнате. Эх, Витя! Это у него только второй выезд за границу, он еще легко раним. Выезд за границу – это своего рода глубокое, но неуловимое оскорбление. Он знал людей, которые отказывались ехать, когда им предлагали. Знал профессора античной истории Ерофеева, который никогда нигде не был и так и дожил до такого возраста, что ему уже никуда не хотелось. И именно тогда его внесли в список какой-то делегации, направлявшейся в Грецию. В Грецию! Ожили старые желания. Непосредственно перед вылетом, уже в аэропорту, выяснилось, что его имени нет в каких-то документах. Это была ошибка. Ошибка чиновников. Старый профессор свихнулся. Трошин и сам несколько раз ощутил вкус этого оскорбления. Его было трудно переносить, но еще труднее было отказаться от возможности подвергнуться ему снова. Несколько лет назад он был в Венгрии. Все они гуляли по Будапешту, пряча в карманах обрывки мохеровой шерсти голубого, розового, зеленого цвета. Это были образцы, полученные от жен, любовниц, сестер, потому что в те годы из-за этой шерсти все просто сходили с ума, все вязали кофты, шарфы, а особенно популярны были смехотворные лохматые зимние шапочки. (Зимой женщины на улицах походили на диковинных тропических птиц!) Если бы кто-нибудь поинтересовался содержимым их карманов, то ни за что бы не догадался, почему у каждого члена советской делегации лежит там обрывок шерстяной нитки. Можно было подумать, что все они члены какой-то тайной шерстяной секты. А те, кто никогда не выезжал? У него был знакомый, Гена, «тихий» диссидент, который влачил жалкое существование в крошечной запущенной квартирке с женой и тремя детьми. На стене у него, как икона, висела карта Парижа. Он мог с закрытыми глазами найти любую улицу. Во всяком случае, в центре.
Витино пьянство было беспомощным протестом против оскорбления под названием «выезд за границу». За границей начинаются комплексы, здесь Витя, и не только Витя, но любой из них, незащищенный, с жестко определенными в паспорте датами въезда и выезда, унизительно осужденный на суточные от принимающей стороны, впервые сталкивается с тем фактом, что он никому не нужен и ничего не значит. А когда возвращается, все становится на свое место. Витя будет основательно и с удовольствием пересказывать, где был, что видел, кое-что приукрашивая, а кое-что утаивая. Например, то, как он пытался продать фотоаппарат или еще что-нибудь, чтобы купить жене туфли, а себе джинсы.
Сапожников храпел, сраженный глубоким пьяным сном. Трошин пододвинул кресло и положил на него ноги Сапожникова. Он решил немного прогуляться, а потом разбудить его. Трошин оделся, тихо закрыл дверь и, оказавшись в коридоре, резко переменил планы. Он позвонит Сабине Плухар. Номер 710…
В этот самый миг Сапожников завозился в кресле. Из кармана его пиджака предательски высунулась нитка мохеровой шерсти. Розового цвета.
10
– Kto je to? – послышался наконец после долгого и упорного стука голос Яна Здржазила.
– Я. Эна… Эна Звонко.
– Jeste sama? – осторожно спросил голос после долгой паузы.
– Да. Я одна.
Эна терпеливо ждала перед дверью. Она прошлась туда-сюда, остановилась, закурила сигарету, и когда уже решила уходить, дверь приоткрылась. Эна помедлила, ожидая увидеть в дверях Здржазила. Однако никто не показался, и с некоторым опасением Эна вошла в номер.
– Zamknete dvere, – услышала она голос из ванной.
– Я закрыла! – крикнула Эна в сторону ванной и вместо ответа услышала шум воды.
В комнате было душно, окно закрыто, а шторы опущены. Эна открыла окна. Кровать была смята, в кресле лежала раскрытая пластиковая дорожная сумка с надписью «Аэрофлот». Рядом с сумкой – две аккуратно сложенные рубашки, пакетик, в котором Эна заметила пару грязных носков, и небольшая косметичка, тоже открытая, в ней виднелась зубная щетка, паста, на которой Эна прочитала «Fluora», и металлическая мыльница. На ночном столике лежала папка с докладами и несколько конфет. Эна взяла одну. «Haslerky», – прочитала Эна на обертке и сунула конфету в рот. Шум воды в ванной не смолкал. Эна походила по комнате, снова закурила сигарету и, облокотившись на подоконник, стала смотреть на огни города. Докурив, подумала, что с тех пор, как она вошла в комнату и закрыла за собой дверь, прошло уже достаточно времени.
– Господин Здржазил? – крикнула Эна, потом подошла к двери ванной и прислушалась. Слышался только громкий, монотонный шум воды. Она постучала в дверь. Потом еще раз.
– Господин Здржазил?! Вы меня слышите?!
Из ванной доносился лишь упорный, однообразный шум. Эна огляделась вокруг, будто ища помощи, а потом, собрав всю свою храбрость, глубоко вздохнула и нажала дверную ручку.
На унитазе, в полосатой пижаме, которая была ему велика, со спущенными штанами сидел белый как мел Ян Здржазил и плакал…
11
Медленно, почти с осторожностью он прижал свои губы к Сабининым. Ее губы были холодными, дыхание по-детски свежим… Неожиданно перед Трошиным мелькнуло одно детское воспоминание. Сколько ему тогда было, лет тринадцать? Перед первым в жизни свиданием он заперся в ванной и при помощи мутного зеркала, висевшего на стене, учился целоваться. Тогда он стоял и медленно, с осторожностью прижимал губы к прохладной гладкой поверхности. Закрыв глаза, он целовал воображаемые губы в зеркале, оставляя кружочки, маленькие, теплые, туманные пятна, и представлял себе ее, Олю или Наташу, сейчас он уже не помнил, предчувствуя, что за этой Олей или Наташей его ждет десяток незнакомых женских лиц, скрытых одно под другим, как карты в колоде. Может быть, уже тогда, трогательно приподнявшись на цыпочки, с закрытыми глазами и взволнованным лицом он целовал всех тех, кого в своей жизни он будет любить…
Сейчас у поцелуя был тот же прохладный вкус. Глаза Трошина были открыты, как будто где-то вне Сабининого лица он искал тень того самого тринадцатилетнего мальчика.
Обнаженная Сабина ослепила Трошина белизной своей кожи. Он скользил взглядом по ее светлым, по- детски прямым и гладким волосам, по нежной линии шеи, потом ниже, по округлой груди, вниз по мягким бедрам, до розовых закругленных ногтей на ногах.
Сабина спокойно оседлала Трошина и начала мягко и медленно двигаться. Он почувствовал горячее наслаждение, которое впервые в жизни не вызывало желания прикоснуться. Он смотрел на нее… Длинными пальцами с ногтями, покрытыми красным лаком, Сабина кружила по своим соскам, нежно, будто касаясь сморщенной пенки на молоке, а потом вдруг неожиданным движением закинула руки за голову. Откинув голову, с руками на затылке, она покачивалась медленно и отсутствующе. На ее волосах блеснул свет из окна, и Трошину показалось, что над головой наездницы с белой кожей и непроницаемым лицом появился светлый ореол… А потом Сабина испустила легкий вздох, опустила голову, потерлась подбородком о плечо, почти лизнула его, как кошка, и, не взглянув на Трошина, сошла с кровати и направилась в ванную. Через открытую дверь ванной Трошин услышал, что она мочится, нагнул голову и украдкой посмотрел на Сабину, как она сидит на унитазе и потирает одну ступню о другую. И снова ему показалось, что над ее головой светится тоненький ореол, который он уже видел.
Сабина бесшумно проскользнула на кровать, повернулась к нему спиной и спокойно заснула. Трошин некоторое время лежал неподвижно. Он боялся пошевелиться. А потом тихо вылез из кровати, обошел вокруг нее и остановился, прислушиваясь к Сабининому дыханию… Господи Боже, как она красива! Тут что- то не так, за всем этим кроется какая-то ошибка! Она сама взяла его. Когда он, предварительно позвонив снизу, от портье, появился в дверях и глупо сказал: «Вот, я пришел, чтобы вы меня проинтервьюировали», и когда тут же в дверях она случайно задела его бедром, он понял, что интервью – это только предлог. Предлог – для чего? Она овладела им естественно, просто, без стыда, без всяких уловок. Но почему именно он – сорокасемилетний, с морщинами и сединой, с посредственной литературной карьерой, которая за пределами его родины ни для кого ничего не значит?!
Трошин тихо оделся и направился к двери. В дверях он остановился и оглянулся. Сабина спала
