связанное с этим беспокойство относительно возможности двигаться…»
1006. В сентябре я дней десять провела в санатории. Плавала в бассейне с теплой водой и читала наши газеты, которые писали об инфляции, кризисе, забастовках, подорожании, махинациях, хозяйственных преступлениях, пакетах мер и тому подобном. Во время обеда и ужина я сидела за одним столом с Борутом, который проходил курс похудания, и пересказывала ему все, что сегодня прочитала в газетах. «Какой идиотизм! Что я делаю?! Вместо того, чтобы протестовать, забился в угол и жру сладости!» – рявкнул он и ударил ладонью по столу. «Вполне понимаю тебя», – сказала я.
1007. Пришло письмо от J. из Америки. «Напиши мне, что с твоим ишиасом? Тебе действительно нужно ехать в санаторий на вытяжение. Я работаю над новым романом „Пой, птица, пой!'. Пиши мне…»
1008. Декабрь я провела в основном дома из-за подозрительной боли в левой ноге. Хельга написала мне из Бразилии. Мой приятель, путешествовавший по Финляндии, позвонил мне оттуда по телефону. «Представь себе, – сказал он, – я сейчас в Хельсинки, в отеле, в одной комнате вместе с пятью феминистками!» «И что?» – спросила я. «И они все беременны!» – сказал он. Я не знала, что об этом и думать.
1009. В начале января я поехала в Гавану на симпозиум по теории литературы. В пустом канадском аэропорту в Гандере, где мы должны были пересесть на другой самолет, я коротала время, изучая карту флоры и фауны Ньюфаундленда, которая висела на стене. На улице было двадцать градусов мороза, и я почему-то не могла сказать, какой сейчас день и который час.
1010. Гавана с ее роскошными, выцветшими, розовыми, голубыми и зеленоватыми зданиями, фасады которых, разъеденные солью и влагой, казались картонными, выглядела как перезрелые, начавшие подгнивать тропические фрукты или картины De Chirico. Я никак не могла решить, как что именно.
1011. Я жила на восьмом этаже отеля «Habana Libre» и рассматривала город, цвет которого менялся от желто-красного до темно-синего, потягивая коктейль «Cuba Libre» и вдыхая сладковатый, липкий, теплый и влажный воздух.
1012. В номере рядом с моим жил профессор Л., известный семиотик. Мы часто выходили каждый на свой балкон, слегка вытягивая шеи, любезно приветствовали друг друга и наблюдали за морскими птицами (может быть, кубинскими, а может – американскими) на фоне меняющего цвет кеба. «У хищных птиц самая совершенная техника полета», – сказал профессор Л. Я рассказала профессору Л. о собственной технике полета, которую долго отрабатывала во снах. Сначала я взлетала вертикально, как ангелы, и большим усилием добивалась весьма незначительной высоты, едва ли не метр от земли. В первых полетах я часто запутывалась в ветках деревьев, если они попадались мне на пути. Позже я поднималась все выше и летала горизонтально, как птица или самолет. «Занятно, – сказал профессор Л., слегка вытянув шею. – Скажите мне, а перед тем как взлететь, вы сгибаете шею и колени… вот так?» – спросил меня после небольшого раздумья профессор Л., демонстрируя положение. «Нет», – ответила я. «Странно, – сказал профессор, – это же исходная позиция. Из этой позиции взлетели… все, которые взлетели», – добавил он и задумался.
1013. Я гуляла по улицам Гаваны, по которым проплывали старые американские «chevy» и советские «Волги». В «Copelia» я терпеливо отстояла километровую очередь за мороженым. Вся очередь покачивалась в ритме calypso, который раздавался из громкоговорителя. Покачивалась и я. В ресторане «Bodegita del Medio» я пила коктейль Хемингуэя «mojito» со свежими темно- зелеными листьями мяты в бокале, а потом возвращалась в свой номер и включала телевизор. По телевизору передавали длинные выступления Кастро, которые я не понимала, и американские фильмы.
1014. В кафе «Habanero» мы с профессором Л. пили коктейль «Mary Pickford» и разговаривали о морских креветках. Новейшие научные исследования показывают, что у креветок бурная эмоциональная жизнь, что они умеют смертельно влюбляться и, как правило, в любви хранят верность. «Только люди – свиньи», – сказала я профессору Л.
1015. Мой ишиас опять дал о себе знать, боль в левой ноге усилилась, и я, насколько это было возможно, ограничила движение. Участники симпозиума были ко мне очень внимательны. Каждый предложил свои лекарства. Вскоре в моей сумочке оказались настоящие россыпи таблеток разного производства: чехословацкого, венгерского, американского, советского, немецкого, бельгийского, испанского и, конечно же, кубинского.
1016. На Plaza de Armas, Plaza de la Catedral и на других plazas старой Гаваны старый профессор Л. наклонялся, чтобы погладить каждого бродячего пса, который попадался ему на пути. Бродячих собак было необыкновенно много. «Я питаю слабость и к женским слезам», – сказал профессор, вынул из бумажника фотографию своих многочисленных внуков и показал мне.
1017. Гавана напоминала мне или папайю, или манго. Я никак не могла решить, что именно.
1018. Во время обеда мы с профессором беседовали об умственных способностях человека, которые в значительной степени связаны с чувством юмора, способностью к игре и непредсказуемостью, о пьяницах, которые непредсказуемы, и о кино. У профессора была слабость выдумывать мини-сценарии, которые мне казались слабыми. «Хорошая литература чаще всего появляется из мусора», – сказал он, и мне это показалось глубоко верным.
1019. В доме Хемингуэя мне больше всего понравилась ванная. В углу стояли весы, а на стене рядом с весами расползались мелкие цифры, написанные рукой Хемингуэя. Цифры означали килограммы писателя. «Мне кажется, что мы всегда больше любим людей не за их достоинства, а за их слабости», – сказала я переводчице Марли.
1020. На пустынном пляже Santa Maria мы собирали розоватые и белые ракушки. Профессор Л. стоял в колеблющемся горячем воздухе, который поднимался от нагретого песка и бирюзового моря. «Знаете ли вы, что мы находимся в бывшем раю», – сказал он и почему-то щелкнул пальцами. В этот момент мне показалось, что он мог при этом вознестись.
1021. Из перезрелой Гаваны я попала в строгий Мадрид. В Толедо я сходила на выставку орудий пыток. Боль в ноге усилилась.
1022. В Мадриде я увидела «Гернику» Пикассо и очень удивилась, что она черно-белая. Я была уверена, что эта картина цветная и что просто мне всегда попадаются черно- белые репродукции. Во всяком случае, это было для меня большим открытием и большим разочарованием.
1023. В конце января я вернулась в Загреб и слегла из-за сильнейшего ишиаса. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал Грга, пока мы пили кофе.
1024. Февраль, март и апрель я провела в постели. Я читала книгу Луиса Бунюэля «Mon Dernier Soupir» и вспоминала Мадрид, который теперь казался мне гораздо более красивым. Попутно я подчеркивала те места в книге, где Бунюэль говорит о своем ишиасе. Такие, например, как то, где он описывает, как был с матерью, сестрой Кончитой и свояком на премьере «Yerma», где у него так разболелась нога, что ее пришлось, вытянув, положить на табурет. После третьего акта Бунюэль, опираясь на руку сестры Кончиты, покинул зрительный зал, убежденный в том, что Лорка плохой драматург.
1025. Своим друзьям я, конечно же, пересказывала рассказы о «Толедском ордене», о Дали, Пикассо, о кафе «Gijon» и о многом другом так, как будто эти воспоминания были моими собственными, а не Бунюэля.
1026. В конце апреля я отправилась в санаторий. Там я каждый день делала упражнения и плавала в бассейне. Со мной вместе плавал боксер-тяжеловес. «Как только я вас увидел, я сразу понял, что вы какая-то, как бы это сказать, нежная… Такая же, как и мы, боксеры, мы тоже нежные, хотя многие думают ровно наоборот», – признался мне он. Уезжая из санатория, он сказал: «Мне нравится быть боксером. Я только бью, бью, бью, ни о чем не думаю и всегда побеждаю».
1027. Я решила написать роман, хотя точно не знала какой. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал Грга, пока мы пили кофе. Потом пришла и Снежана и спросила меня, о чем я буду писать. «Я бы хотела о каком-нибудь движении по кругу, которое не более бессмысленно, чем движение в любом направлении», – ответила я неопределенно. «Это наверняка будет что-нибудь
