— Но… — проницательно прищурилась бабушка. — Ведь существует какое-то «но».
— Целых два, — пробормотала внучка.
— Ты не упоминала ни о каких «но», — тихо, но настойчиво спросила Антонина Владимировна. — Что у вас там происходит?
Татьяна покрутила бокал, подняла его на свет и с нескрываемым удовольствием стала смотреть, как легко всплывают к поверхности сверкающие золотом пузырьки.
— Сама не понимаю. Только чувствую. Он изменился, не так уж сильно, чтобы уходить от него или поднимать панику, но достаточно для того, чтобы я больше не хотела провести с ним всю оставшуюся жизнь. Такие вещи обычно усугубляются, а не исчезают сами собой.
— Это верное наблюдение. А поговорить с ним ты не пробовала?
— О чем? — пожала плечами Тото. — О том, что в его шутках стали проскальзывать обидные для меня словечки? Так ведь это только для меня: остальным по-прежнему нравится. Что он не держит слова, но так, в мелочах, и объясняет свою необязательность чрезмерной занятостью: ведь он старается для нашего счастливого будущего — и упрекать его может только неблагодарный человек. Что он стремится руководить всем и каждым, а значит и мной в том числе, нимало не считаясь с тем, что я как тот колобок: и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от кого угодно уйду, если меня начнут ущемлять в моих правах. О достоинстве? Но он его не оскорбляет. Прямо не оскорбляет. И даже извиняется время от времени. Только вот как ему объяснить, что дело не в обиде или капризах, а в невозможности допускать какие-то вещи в свой мир?
— Вот так и скажи.
— Пыталась. Но он утверждает, что я просто живу в искусственном, фантастическом, придуманном мною самой мире, где все обстоит иначе. А у него настоящая жизнь, в ней все люди такие, какие они есть, и это значит, что им нужно спускать многие выходки. Потому что все нормально. — Она вдруг припомнила что-то и легко рассмеялась. — Был у меня один знакомый зооторговец, так он про многих экзотических животных говаривал: красивая тварь, но прих
— Тогда это глухой тупик, — постановила Нита.
— Глухой, — не стала спорить внучка. — А жаль, все могло быть так хорошо. Знаешь, поначалу я винила себя — дескать, затянула с выяснением отношений, утомила бедного мужика, — услышав слово «мужик», бабушка осуждающе покачала головой, но говорить ничего не захотела, — довела до такого состояния. А потом вдруг стало очевидным, что вовсе не в этом дело. Просто он так привык и иначе не хочет. А зачем оно — иначе? Нет там таких уж великих чувств, да и быть не может. Потому что удобство на первом месте, привычка на втором, выгода на третьем. А в паузах — любовь, для вдохновения, чтобы по праву считать себя возвышенной натурой.
— Жестокий приговор. Ну а ты?
— И я ничем не лучше, — охотно признала Татьяна. — Разве что придумала себе более удобный способ существования. Как-то незаметно и постепенно, но он меня изменил. Ощущение, что я превращаюсь в обычную домохозяйку, которая квохчет над своими кастрюлями, клянет эту жизнь, а вырваться никуда не может. Нет, надо с этим что-то делать. — И с тоской произнесла: — Мне до вас с дедом далеко, как до небес.
Антонина Владимировна долго молчала, прежде чем решилась выговорить:
— Может, оно и к лучшему. Потому что меня моя великая любовь сожгла дотла, одни угольки остались.
— Да я ведь даже не великой любви жду, — возразила Татьяна, — не подвигов, не свершений, а обычного уважения — не больше, но и не меньше.
— Ишь чего захотела, — усмехнулась бабушка. — Самое трудное — каждый день…
И тут ее сдержанная обычно, непробиваемая внучка внезапно уронила лицо в ладони и посмотрела на нее сквозь растопыренные пальцы, как из-за тюремной решетки. И столько боли, столько тоски и отчаяния было в этом взгляде, что Ните захотелось немедленно что-нибудь сделать, как-то защитить свою кровинушку, сказать что-нибудь ободряющее, утешительное. Но опыт подсказывал, что ни слов таких нет, ни поступков. С этой болью Тото должна справиться самостоятельно.
А Татьяна внезапно промолвила:
— Понимаешь, какая штука. Казалось бы, столько людей вокруг, столько мужчин, любого могу обаять, окрутить, женить, развести. А оглянешься — оказывается, никого рядом нет и полагаться во всем можно только на себя. Если вот это моя душа, то ровно столько, — отмерила на бокале с палец толщиной, — кипит и бурлит, и шевелится, и что-то чувствует. А девять десятых — неподвижны. Как в океане, когда наверху шторм, а на двадцать метров ниже — тишина и покой. Немота. Мрак. Бездна. И в этой бездне скользят какие-то чудовища.
Если бы майора Барчука спросили, отчего редкие свободные минуты он посвящает наблюдению за некой гражданкой Зглиницкой, Николай бы отчетливо смутился. И даже, возможно, покраснел бы. Ибо начинавшееся как дело о предумышленном убийстве гр. Мурзакова, теперь это было его личное дело. А точнее сказать — наваждение.
Есть люди, которые с головой уходят в сериалы, влюбляясь в телевизионных персонажей и сопереживая им от всей души, как самым родным и близким. Есть безумцы, обливающиеся слезами над вымыслом, над книжками карманного формата в недолговечном бумажном переплете; и никто не убедит их, что жизнь, протекающая на шероховатых страницах плохонькой газетной бумаги, придумана и уже потому менее важна и значительна, нежели окружающий реальный мир. Они, зрители и читатели, давно живут в другой реальности, с удивлением разглядывая остальных аборигенов, погрязших в серой действительности будней.
Прежде Варчук относился к подобным людям иронично, с усмешкой, полагая их не вполне здравомыслящими и адекватными. Не то чтобы уж совсем безумцами, но теми, про кого иногда говорят, что у них «клепок в голове не хватает». И вот она, ирония судьбы. Он сам — образец трезвомыслия и рассудительности, человек, обстоятельный до занудства, в чем-то даже скучный, сам попал в эту ловушку.
История странной женщины и ее многочисленных родственников и друзей затягивала похлеще, нежели лихо закрученный детектив или слезливая мелодрама. Чем больше майор наблюдал за Татьяной, ее загадочными, почти всегда непонятными поступками, тем сильнее ему хотелось ближе узнать ее, проникнуть в ее тайну. Он выучил ее скупую биографию, выяснил детали и подробности многих событий, но не стал ни на йоту ближе к разгадке. А еще, исподволь, незаметно росло иное чувство: Николай стремился все время быть рядом, чтобы успеть помочь, защитить, подставить плечо в трудную минуту, если будет нужно.
Не зря говорят, что охота пуще неволи. Забывая об усталости, о том, что он давно уже толком не отдыхал и не развлекался, Варчук изыскивал любую возможность разузнать побольше об объекте своего наблюдения, хоть как-то понять ее.
И сегодня они с Сахалтуевым пребывали в полном ступоре: Юрка притарабанил копию налоговой декларации гражданки Зглиницкой, которая не только не прояснила суть дела, но и окончательно запутала доблестных оперов.
— Ничего не понимаю, — пожаловался капитан, устраиваясь за столом с очевидным намерением дописать наконец протокол и отправить дело в канцелярию, но ежесекундно отвлекаясь на обсуждение последних новостей. — Я грешным делом думал, что она такая себе хищница, акула: охотится на богатых мужичков в поисках самой выгодной партии.
— Она другая, как ты еще не понял? — хмуро сказал Николай, которому было обидно слышать подобные вещи о Татьяне; впрочем, он прекрасно представлял себе, как выглядит его заступничество. — Иначе бы она давно уже вышла замуж за этого своего Бабуина. По-моему, на наших просторах жениха выгоднее и быть не может.
— Я же ни в чем ее не обвиняю! — рассердился Юрка. — Я просто рассматривал самую вероятную версию.
— Ты предубежденно относишься к женщинам, — заметил майор, и у Сахалтуева просто челюсть
