отчетливо, ясно; другой звучал где-то очень далеко, в глубине души, и он не мог даже разобрать слов, не мог понять, чей это был голос: его ли собственный или чей-то чужой. Продолжая курить, Август мучительно прислушивался к этому голосу и вдруг неожиданно увидел себя входящим в знакомый шикарный ресторан на Невском проспекте… Перед глазами возник Петербург, уютный родительский особняк на Миллионной…
«Ах, вот что! Раскаяние! — мысленно сказал он себе с укором. — Ну, нет! Так быстро! Не может быть… Нет, нет… Не может быть! Я люблю ее, люблю… И не смогу прожить без нее ни дня… ни часа… нет, нет…»
Но голос в душе не умолкал, все что-то твердил свое, укоризненное, обидное, и Август вдруг вспомнил сегодняшнюю неприятность…
Надя слегка приподнялась на локте, вгляделась в его лицо.
— Скажи мне, родной мой, ты чем-нибудь опять недоволен? Ты сердишься на меня? Но ведь все так хорошо кончилось. И он сам пришел просить у тебя извинения.
— Я не сержусь, Надюша Я думаю, почему я всегда припишу тебе одни неприятности?..
— Что ты, милый! Это ведь ты дал мне счастье. Только ты. С тех пор, как ты приехал… из такого далека, я верю: значит — ты любишь меня. А большего… большего счастья мне не надо. Не надо! Не хочу другого. Никакого иного счастья не хочу.
Черный теплый шелк ее волос упал ему на грудь, горячие, сухие, шепчущие губы почти касались лица.
— Мы вдвоем… И никакого иного счастья я не хочу… Не хочу… Только б ты был всегда со мной… со мной, милый, родной…
— Но ведь сегодня ты гнала меня от себя, говорила, настаивала, чтобы я уехал.
Она молча посмотрела на него сквозь неясный сумрак, словно не понимала смысла сказанных слов, потом упала головой ему на грудь, зашептала:
— О, как ты жесток… Жесток! Но прости меня, милый. Прости. Ведь ты же знаешь — все это сгоряча. И зачем… зачем теперь ты делаешь мне больно?.. — жарко шептала она, чувствуя, как в груди снова поднялась знакомая сила, с которой ей сейчас придется бороться, потому что все хочется говорить и говорить Августу эти бессвязные, но полные чувства слова о счастье, о любви, а эта внутренняя сила велит ей сдерживаться.
Надя откинулась на подушку, сказала шепотом:
— Ты меня начинаешь пугать, Август. Я тебя не понимаю.
И как это часто бывало теперь в их отношениях, едва закрылся в груди ее знакомый железный замок и голос ее сменился, как Август словно сбросил с себя какую-то сонливость, встрепенулся.
— Что ты, Надюша! Это ты меня испугала сейчас! — сказал он, приподнимаясь на локте и склоняя свое лицо над ней.
— Я?!
— Да. Вот сейчас… сию минуту. Последними словами.
Он все ниже склонял над ней свое лицо, шептал бессвязные речи, а она молчала, смотрела на него близкими большими черными глазами.
— Ты говоришь, я пугаю тебя?! Нет. Это ты… Это я боюсь, что ты, может быть, не любишь меня. Когда я подумаю об этом, мне становится страшно. Тогда я в испуге бегу тебя искать, если тебя нет рядом. Вот так я побежал сегодня за тобой, туда… в тот двор… Вот почему, когда я сижу над этюдами там, в саду, под орешиной, я вдруг бросаю все и бегу к тебе, за тобой в амбулаторию. Мне становится хорошо и покойно, едва я увижу тебя. Тогда я прошу… я хочу, чтоб ты была со мной, рядом. Ты не знаешь, что я пережил тогда, когда ты уехала из Петербурга, и я остался один. Один… Отец среди ночи вставал с постели и шел искать меня по городу. Он всегда находил меня там, где мы любили бывать с тобой. Помнишь, всякий раз, когда я провожал тебя домой, мы шли по Литейной?..
— Помню.
— А чугунную скамью в садике у Адмиралтейства, возле памятника Пржевальскому, помнишь?..
— Еще бы!
— Ты всегда звала меня на эту скамейку.
— Да-да. Я даже помню бронзового верблюда, который лежит возле Пржевальского. И эти кожаные кошели на верблюде, полурасстегнутые пряжки, ремни…
— Однажды отец нашел меня на тех каменных ступенях. Помнишь?.. Рядом львы из красного гранита… Помнишь? Там я впервые взял тебя на руки…
— Помню. Все помню…
— Я ходил по городу как одержимый и все искал тебя. Знал, что ты уехала, что тебя нет, но все равно искал тебя, и ты часто представлялась мне рядом, и я даже, кажется, разговаривал с тобой. Я все твердил и твердил тебе вслух:
Да, потом я читал тебе монологи Арбенина.
— А сейчас?.. — тихо, лишь одними губами спросила Надя.
— Сейчас?.. Люблю ли я тебя с такой же страстью?.. Да. Только теперь еще сильнее… Сильнее! Я буду всегда твердить тебе слова Арбенина… всегда, всю жизнь… Хочешь?..
— Да.
— Так слушай же:
Помнишь, это как раз то место, где Арбенин целует ее руки и вдруг на одной не видит браслета?
Август вдруг порывисто припал губами к ее груди, укрытой темными теплыми волосами, и все глубже зарываясь в них пылающим лицом, то ли что-то продолжал шептать, то ли что-то искал трепетными, вспухшими, горячими губами.
— Боже, как пахнут твои волосы… дикими степными маками… Плечи пахнут ландышем… свежим ландышем… Руки твои… Нет выше счастья, что ты есть у меня, что ты моя. Не может быть, нет выше счастья! Я теперь не знаю, как я мог выжить, как не умер, не сошел с ума, когда искал тебя там, в Петербурге!.. Часто в своем воображении я начинал рисовать себе край, где ты живешь. «Где она там?.. Что сейчас делает?» — мысленно спрашивал и себя. Я боготворил эту страну, эту Азию, благословлял ее, молился за нее и за тебя, чтобы тебе было здесь хорошо, чтобы ты была счастлива… Молился, чтобы мы
