отступил назад и продолжал уже мягче: — Если вы проявите лучшие качества христианина, очень возможно, что фунт иранского опиума окажется в вашей аптеке. Или даже два.
Лазаро заморгал, теперь уже совсем сконфуженный.
— Вы утаиваете опиум? Когда в госпитале полным-полно тяжелораненых?
Борс вспомнил об увесистом сундуке под бочкой. Матиас изобразил печальную улыбку.
— Может быть, я заслужил столь низкое мнение, какого вы обо мне, святой отец, придерживаетесь, хотя мы с вами и не были знакомы до сего дня. Но утаивать опиум?
Лазаро попытался сгладить впечатление.
— Наверное, беспокойство о пациентах заставило меня сделать слишком поспешный вывод…
— Однако же, — продолжал Тангейзер, воздев руку, — должен сообщить, что, подвергаясь огромному риску и идя на внушительные денежные траты, я раздобыл лекарство для вашего госпиталя на турецком базаре.
Охваченный раскаянием, отец Лазаро вцепился в его руку.
— Простите меня, капитан, умоляю.
Матиас благосклонно кивнул головой.
— Леди Карла будет счастлива принять ваше предложение.
На лице Лазаро отразилось беспокойство.
— Но хватит ли у леди Карлы сил для столь мрачной работы? — Лазаро взглянул на ступени монастырского госпиталя. — Вида некоторых вещей не выдерживают даже самые крепкие желудки… и самые крепкие сердца.
— Сердце графини из чистого золота. Но если ее желудок окажется слабее, тогда ваша гордость будет удовлетворена, а ее — посрамлена. Вы найдете ее и ее компаньонку в Английском оберже.
— Ее компаньонку?
— Ампаро. Если вас так интересуют пошлые сплетни, это как раз та женщина, с которой я живу во грехе. — Лазаро заморгал. Матиас перекрестился. — Dominus vobiscum, — добавил он.
И они пошли прочь.
«Dominus vobiscum, — подумал Борс. — Это священнику-то».
Только на незнание правил поведения можно было списать подобную наглость, однако такое незнание не входило в число недостатков Матиаса.
Крепость Святого Анджело поднималась над Большой гаванью как какой-нибудь гигантский плавучий зиккурат, ее голые стены спускались венцами из глыб песчаника прямо к воде. С высоты стен Сент- Анджело открывался несравненный вид на Большую гавань и форт Сент-Эльмо, и, когда они поднялись на последнюю ступеньку, сердце Борса тяжело забилось не только оттого, что он запыхался. Он оказался вдруг в императорской ложе, даже у самого Нерона не было зрелища столь великолепного.
Они вышли под слепящее солнце как раз вовремя, чтобы их оглушил залп пушек с кавальера Сент- Анджело. Огромная деревянная платформа для пушек, сотрясающаяся и скрипящая от выстрелов, была сооружена специально, чтобы было удобнее целиться по турецким позициям. Струйки дыма поднимались над прозрачной водой далеко внизу. Борс прикрыл глаза ладонью, чтобы рассмотреть канониров. Они набросились на стреляющую шестнадцатифунтовыми ядрами пушку, как на какое-то опасное животное, которое необходимо удержать на месте. Артиллеристы были оголены по пояс, хотя день пока еще стоял прохладный; красными ртами они хватали серный воздух, и все с ног до головы были черны от пороха и смазки. Их грязные тела истекали потом и были покрыты мокнущими язвами от ожогов, полученных во время работы. И все они, все девять человек расчета, проклинали и Бога, и дьявола, и своих старушек матерей, их родивших, напрягая все силы, чтобы удержать на местах огромных бронзовых тварей. Глаза их были налиты кровью, лица сплошь в копоти, словно все это некая сатанинская комедия и они в ней менестрели, безумные и мрачные.
— Когда мне было девять, я был помощником канонира, — сказал Борс, — в армии короля Коннахта. У меня до сих пор остались следы.
— Да уж, сотрясение мозгов остается на всю жизнь, — согласился Тангейзер.
Борс засмеялся.
— Как и моя клятва никогда больше не служить артиллеристом.
В высоком ясном утреннем небе дюжины стервятников с широкими черными крыльями кружили над Сент-Эльмо, плавно, против часовой стрелки; их орбиты не заходили друг на друга, поскольку птицы руководствовались чутьем, свойственным только их породе. Высокий стройный монах стоял на башне северо-западной стены, внимательно глядя на громадных птиц, словно постигая их тайну. У Старки был вид ученого, самого не приспособленного к войне человека, какой только может быть, но, однако, в свое время он ходил с караванами Религии, совершая набеги на Левантийское побережье, на острова в Эгейском море и уничтожая турецкие корабли в Ионическом море.
— Вот он нам и нужен, — произнес Матиас.
Пока они шагали по широкой плоской крыше к лестнице, Борс сказал:
— Есть новости о сыне графини?
— Осталось поискать в одном-единственном месте. Если и там о нем ничего не известно, надо будет убираться отсюда. — Он посмотрел на Борса. — Сабато ждет нас в Венеции. А ты сможешь хвастаться, что воевал вместе с Религией.
— Дезертирство не то, чем принято хвастать. А если они нас схватят, то повесят.
— Я ни от кого не дезертирую, — заявил Тангейзер. — Я ничем не связан, не подписывал никакого контракта. Не говоря уже о том, что я оказываю бесценные услуги, не получая за это ни гроша. И я не собираюсь забывать об этом долге.
Борс давно знал Матиаса.
— У тебя есть лодка?
— Пока нет. Ла Валлетт спрятал вдоль побережья десятка два фелюк, для своих гонцов на Сицилию. Думаю, дня хватит, чтобы отыскать какую-нибудь из них. — Матиас посмотрел на выражение лица Борса и затормозил у подножия лестницы, ведущей наверх. — У нас обоих найдутся дела получше, чем сдохнуть на этой куче навоза. В данный момент земли на юге отсюда почти не патрулируют, но когда Сент-Эльмо падет, Мустафа окружит город и сбежать будет во много раз сложнее. Я предлагаю продать наш опиум на базаре, где можно взять за него хорошую цену, а еще лучше обменять на жемчуг и драгоценные камни и через недельку отплыть в Калабрию.
— А что, если леди Карла решит остаться?
— Я не могу вылепить ее сына из глины. А умирать из-за любви так же глупо, как и из-за Бога.
— Но награды будут.
— Так ты едешь или остаешься? — спросил Матиас.
Борс пожал плечами.
— Наверное, с меня уже хватит запаха славы.
— Отлично.
— Но как мы вчетвером выйдем за Калькаракские ворота?
Матиас не ответил.
Они пошли вверх по лестнице, и Борс ахнул, подойдя к парапету. Менее чем в полумиле на другой стороне гавани вся турецкая армия окружила маленький оцепленный форпост, крепость Святого Эльма. Холм Скиберрас выступал из воды, словно спина наполовину погруженного в волны вола, ее хребет уходил вниз к форту, торчавшему на выходящем в море скалистом полуострове. Холм обеспечивал выгодную позицию для турецкой артиллерии, но его склоны были практически лишены растительности или хотя бы горстки почвы, на которой таковая могла бы прижиться. Природа не давала возможности ни укрепить орудия, ни окопаться войскам, но, словно девственница, эта гора была изнасилована инженерами. Со всей Бингемской котловины тысячи африканских арапов и христианских рабов соскребли сотни тонн земли, худосочной островной почвы, и затащили в мешках на лысые склоны. Они сплели габионы, громадные корзины, из ивовых ветвей, привезенных на кораблях. Затем наполнили эти плетенки булыжниками, валунами и телами своих товарищей-рабочих, убитых в траншеях меткими стрелками из крепости. Из уложенных рядами габионов были построены редуты, из которых торчали дула турецких осадных пушек,
