Бог лабиринта

– Прекрасно. Я рад, что ваше пребывание у меня не оказалось напрасным.

Я воспользовался возможностью и задал ему вопрос, вертевшийся у меня в голове всю ночь:

– Вы имеете в виду, что я могу воспользоваться всеми этими материалами?

– Конечно. Почему бы и нет?

– Вы предпочли бы, чтобы я работал здесь, или я смогу взять их у вас на время?

– О, как вам будет угодно. А сейчас пойдемте вниз и чего-нибудь перекусим.

И он удалился в своих шлепанцах и халате, а я, обезумевший от радости, остался сидеть там, рядом с опустевшим шкафом.

Должен признаться, когда начал изучать эти дневники, я пожалел, что подписал контракт с Флейшером. Пятнадцать тысяч долларов, которые тогда показались мне огромной суммой, – явно недостаточное вознаграждение теперь, когда в мое распоряжение попали все эти материалы. Новые дневники рассеяли окончательно все мои сомнения в интеллектуальной значимости личности Донелли. Это был человек, которого всю жизнь преследовала мысль о неуловимой природе человеческого опыта. Но лучше я предоставлю слово ему самому:

Моя кузина Франсес говорит мне, что я слишком высокого мнения о своей особе, но я призываю небеса в свидетели, что это неправда. Я часто чувствую себя самым несчастным, жалким и ничтожным созданием под солнцем, и моя неудовлетворенность собой иногда достигает такой степени, что я испытываю соблазн пустить себе пулю в лоб. Я веду этот дневник для того, чтобы хоть как-то привнести порядок и последовательность в мою жизнь, так как до глубины души страдаю от своего собственного ничтожества. Женщины часто жалуются, что мужчины лишены постоянства, но почему мы должны быть постоянными в любви, если его нет во всех остальных формах мысли, чувства и желания? Вчера в нашей церкви читал проповедь знаменитый доктор Джиллис, и я был тронут его словами и поклялся, что буду вести свою дальнейшую жизнь согласно его рекомендациям и буду поступать только в согласии с моей совестью и чувством добродетели. Но сегодня слишком холодно и ветрено, чтобы отважиться выйти во двор, и в это утро я читал басни Гиллерта на немецком языке в течение часа, пока моя привычная хандра не одолела меня, и я погрузился в ужасную апатию. Я не могу понять, как моя совесть и чувство добродетели смогут совладать с этой пожирающей жизнь усталостью и скукой. Моя совесть может подсказать мне, как избежать дурных деяний, но она не может посоветовать, как избавиться от скуки. И есть ли еще что-нибудь более гибельное для существа, созданного по образу и подобию божьему, чем эта смертельная скука? Ибо есть Бог, поскольку он способен творить, поэтому человек, раздавленный скукой, не может уподобляться Богу.

Доктор Джиллис сделал бесхитростное сравнение между телом и разумом, сказав, что тело имеет свою собственную систему проявления расстройств или пагубных склонностей, как естественных, так и последствий болезни, в то время как у разума такой системы нет. Если я страдаю запором, мне поможет зеленое недозрелое яблоко, если у меня нарыв, то он пройдет сам по себе, но если я полон желчи или зависти, то никакое слабительное не поможет, если я сам не найду выход этим чувствам, или не избавлюсь от душевной болезни путем раскаяния. Тут нет естественных каналов, это должно быть, как у Макдуфа: «из материнского лона до срока вырван». И разве это не подходит к моему теперешнему состоянию апатии и скуки? Это запор в душе, нарыв, который сам не пройдет.

Я знаю, что не могу быть счастлив без ощущения, что моя деятельность ведет к какой-то цели, но я не знаю, как мне обрести эту цель. Полчаса назад я прочел стихотворение Томпсона «Зима»:

Уж в воздухе пушистый снег порхает,
Как будто медля, но еще немного —
И хлопья, отуманив даль, ложатся
На землю густо. Пажити родные
Сияют девственною белизною:
Все блещет, кроме темного потока,
В чьих струях тает снег.

Почему эти слова, подобно падающему снегу, приносят моей душе мир и покой, успокаивают мои чувства? Нет ли во мне какой-то тяги к возвышенному, которая сейчас заглушена утомленностью и скукой точно так же, как у меня отсутствует аппетит и подташнивает, если я съем слишком много сладких пирожных? И разве это стремление к возвышенному не просыпается во мне при воспоминании о зимних полях? Или от звонких сабельных ударов у Оссиана? Или от подрагивания нежных грудей девушки, взбегающей по лестнице? Где нам отыскать тот волшебный жезл, который смог бы пробить скалу нашей души, чтобы она хлынула наружу и разлилась широким и вольным потоком?

Эсмонд здесь выдвигает фундаментальную тему дневника – то, что мы сейчас называем скрытыми силами подсознательного. Эта проблема поглощает его целиком, он возвращается к ней снова и снова: «Силы природы окружают нас все время: мощный поток течения, канонада ветров, самый танец звезд на небесах, – чтобы сказать нам, что ничто в мире не стоит на месте, за исключением души несчастного, занятого бесплодными душевными терзаниями». Эсмонд постоянно вопрошает, почему разум человека должен исключать его из жизни вселенной, и размышляет, не в этом ли состоит смысл библейской истории об Адаме и Еве: само по себе познание, способность думать были тем, что отлучило человека от Бога. Уже в шестнадцать лет Донелли демонстрирует удивительно широкое знакомство с богословами XVIII века, даже цитирует Джорджа Герберта. А затем, на странице 48 первого тома, написанной за неделю до Рождества, тон резко меняется. Я подозреваю, что он перечитал свое предложение о жезле, ударяющем по каменным скалам души и высекающем ручей, который мощным потоком вырывается наружу, так как он снова говорит о пляшущих грудях. Груди, которые он имеет в виду, принадлежат его кузине Софии, остановившейся у них на каникулы вместе с матерью и отцом. София Монтагю, кузина Элизабет Монтагю (одной из оригинальных «синих чулков»), станет позже знаменитой красавицей тех лет, но даже теперь – когда ей едва исполнилось девятнадцать – она привлекала всеобщее внимание, когда приезжала в великосветский салон госпожи Мейфеир. Эсмонд был красивым мальчиком, но она, вероятно, считала его образованным деревенским кузеном. У Эсмонда был достаточно аналитичный ум, чтобы понять свои чувства к кузине: он ее не любил, так как писал: «Она дура, но красивая дура, в которой многое напоминает богиню». И позже он продолжает: «София сказала мне, что она слышала о споре мистера Босвелла и доктора Джонсона о полигамии, в пользу которой высказывался Босвелл, на что миссис Монтагю ответила, что в мире нет ни одной достаточно разумной женщины, чтобы она пожелала иметь „одновременно более одного мужа“». Идеи Босвелла обрели благодатную почву в душе Эсмонда. Так же подействовала на него «Новая Элоиза» Руссо, которую он читал по-французски, и «Кларисса Гарлоу» Ричардсона. В романе Руссо его герои – Джулия и ее наставник Сен-Пре – становятся любовниками, и Руссо утверждает, что это справедливо и естественно между двумя людьми, которые полюбили друг друга, но обстоятельства мешают им соединиться браком. По сравнению с Руссо роман Ричардсона кажется более нравственным: автор осуждает похищение и изнасилование добродетельной Клариссы распутником Ловласом, Кларисса умирает от унижения, а Ловласа убивают на дуэли. Эсмонд осыпает насмешками Ричардсона, защищая Руссо. Почему девушка должна погибнуть из-за того, что мужчина совершил с ней нечто совершенно естественное? Присутствие прекрасной кузины заставляло его постоянно думать о половых сношениях, а вскоре он стал высказывать такие суждения о сексе, которые заставили его хранить свои дневниковые записи в тайне. Подобно многим другим критикам, он подозревал, что Ричардсон относится к изнасилованию Клариссы противоречиво; открыто осуждая, он одновременно испытывает какое-то тайное наслаждение: «Ибо всякий испытывал бы удовольствие от совращения такой красивой девушки, особенно, если она без сознания и ничего не знает об этом». Он спрашивает, почему Ричардсон позволяет насиловать Клариссу, когда она находится под воздействием