бесцветные глазки. Нос у него был широкий, вздернутый, похожий на свиной пятачок, но больше всего безобразила его лицо кривая усмешка толстых бледных губ. Профессор Риган с минуту стоял молча, словно наслаждаясь общим вниманием и нисколько не торопясь изрыгнуть свою злость, – видимо, у него был такой запас этой злости, что его должно было хватить надолго.
– Господин председатель, уважаемые коллеги и… доктор Картер! – Риган слегка наклонил голову в ее сторону, и все сразу поняли, кому суждено стать его жертвой. Он произнес ее имя с насмешливой улыбкой, и Эрик весь сжался от злости.
– Мне чрезвычайно неприятно прерывать эту бесспорно интересную дискуссию, но я, как старый человек, посвятивший долгие годы служению науке, считаю своим долгом сделать несколько замечаний, в частности о некоторых тенденциях, обнаружившихся за последние годы.
Слушатели беспокойно зашевелились – они словно знали, что будет дальше, и жалели лишь о том, что из вежливости не прервали оратора сразу.
– Кто этот старый урод? – спросил Эрик у соседа.
– Кларк Риган.
– Рентгеновские лучи? Я думал, что он уже лет тридцать как умер.
– Так оно, в сущности, и есть. Тем не менее – он декан физического факультета в Кемберлендском университете. А Картер мне жалко. С мнением Ригана никто не считается, но он может здорово обидеть человека.
Риган был один из тех ученых, которые через несколько лег после того, как Рентген открыл свои лучи, посредством ряда остроумных опытов доказали, что это таинственное излучение есть не что иное, как разновидность световых лучей.
Объяснение это было так просто и так быстро стало общепризнанным, что люди давно уже позабыли о существовавших по этому поводу разногласиях. Но студенты знали имя Ригана из учебников. Для Эрика Риган принадлежал к той далекой эпохе, когда мужчины носили бакенбарды; по его смутному представлению, эта эпоха простиралась от гражданской войны в Америке до 1914 года.
– Что касается доктора Картер, то я сейчас отнюдь не собираюсь подвергать критике то обстоятельство, что представительницы ее пола берутся за мужскую профессию, – сказал Риган, пытаясь сыграть в старомодную галантность. – Отнюдь не собираюсь, добавлю я, только по той причине, что я человек вежливый и терпеливо дождусь своей очереди в конце длинного-длинного ряда людей, которые заявляют свой протест. – Он засмеялся собственной шутке, не замечая негодующего ропота в зале. – Но ее присутствие среди нас символизирует нечто более значительное – вырождение научных идей. Ее доклад, например, является наглядным примером математического подхода к экспериментальной науке. Но ведь это же сущая тарабарщина! Наука – это опыт, опыт и еще раз опыт. Кто такие, эти новоявленные физики- теоретики? Не доктор Картер per se,[3] но вся эта компания, с позволения сказать, ученых, которые торговали своими идейками в разнос, а потом вдруг превратились в солидных лавочников. Чем же они теперь торгуют? Что представляет собой их товар? Да не что иное, как те же старые, подогретые, политые соусом и нарезанные мелкими кусочками результаты наших опытов, ниспосланные нам богом. И все это облечено в тарабарщину так называемой математики, которую, если говорить честно, никто из нас не понимает.
Я позволю себе вспомнить свои студенческие годы в Амхерсте. Нас учили, и правильно учили, что если экспериментатор не может поставить любой опыт с помощью обрывков веревки, нескольких палочек, полоски резины и собственной слюны, он не стоит даже бумаги, на которой пишет. Возьмем Фарадея. Он не пользовался амперметрами и не руководствовался никакими математическими теориями. Фарадей делал приборы из чего попало. Чтобы обнаружить присутствие тока, он пропускал свои электроды через раствор йодистого калия и измерял выходившие оттуда пары йода. Но вернемся к нашим дамам. Отдавая должное покойной мадам Кюри, мы все же знаем, что она только осуществляла замыслы своего мужа, физика- экспериментатора, проработавшего в этой области двадцать лет. Я кончил, господин председатель. Это все, что хотел сказать молодому поколению старик, с болью в сердце глядящий на то, как наукой, которой он отдал всю свою жизнь, торгуют в разнос дамы с елейными голосами.
Эрик, не помня себя, вскочил с места. Он так разозлился и был так оскорблен за Мэри, что начал говорить, не дожидаясь разрешения председателя.
– Господин председатель, – резко сказал он, – я не думал, что в наше время еще есть люди, которым нужно объяснять, почему Фарадей пользовался йодистым калием вместо амперметров. Всякий знает, что посредством этого опыта Фарадей установил те принципы, по которым устроены современные амперметры. А что касается теории, то в результате того же опыта Фарадей смог записать математическое выражение знаком электромагнитного взаимодействия и сделал это с таким совершенством, что основные принципы этой формулы до сих пор остаются неизменными. И пока мы тут выслушиваем пышную риторику и всевозможные метафоры, разрешите мне сказать вот что: никому я не уступлю в преклонении перед Фарадеем, слышите, никому! – но я имею в виду настоящего Фарадея, а не ту обветшалую, изуродованную и нелепую фигуру, которую вытаскивают на свет Божий для подкрепления подгнивших теорий и прочей заплесневевшей ерунды.
Послышался смех, кое-кто из стариков запротестовал, но председатель стукнул молоточком, сдержанно пошутил насчет того, что горячность не способствует ясности доводов, и объявил следующий доклад. Эрик, все еще кипя от возбуждения, машинально оглядывался по сторонам, ища глазами Мэри Картер; она стояла у двери, словно поджидая его. Эрик направился к ней, она встретила его улыбкой.
– Всыпал я ему все-таки? – спросил он. – Или это вышло глупо?
– Это было замечательно. Он нагнал на меня такого страху, что у меня вся кровь заледенела. Я действительно очень испугалась.
Они вышли в коридор покурить. Оба чувствовали, что между ними возникла какая-то теплота, и оба как будто чего-то ждали; стараясь прогнать это ощущение, Эрик решил перевести разговор на нейтральную почву и спросил, намерена ли она послушать еще какой-нибудь доклад из сегодняшней программы.
– Нет, я должна встретиться со своей родственницей, у которой я остановилась. Мы условились завтракать вместе. Который час?
Прощаясь, Мэри немного помедлила, словно ожидая от него еще чего-то. Эрик понял это, но сказал:
– Я еще побуду здесь. Значит, увидимся завтра.
Он вернулся в зал и внезапно почувствовал себя очень одиноким. Все показалось ему неинтересным – и докладчик, и тема, и аудитория. Он снова вышел в коридор, намереваясь с кем-нибудь поболтать, и увидел
