нескольких сантиметрах от губ Анны. Все ее тело изогнулось, протестуя, пытаясь отстраниться, вырвался приглушенный крик. Уилшир выпустил ее. Там, где прикасались его пальцы, кожа покрылась мурашками.
Через завесу света они вышли на лужайку и свернули на гравиевую дорожку, ведущую к дальнему концу сада. Полумесяц освещал их путь. В глубине сада ответвлялась тропинка в сторону летнего флигеля и беседки, каменных столбов с навесом из живой зелени, под которым пряталась от солнца скамья с видом на океан. Беседка заросла; вероятно, обитатели дома не очень-то стремились в этот безмятежный уголок, предпочитая тревожные темные залы и переходы своего мрачного жилища.
Они перешли дорогу и вступили в густую тень под пиниями на задворках казино. Здание казино, похоже, нисколько не стеснялось своей безликости: понятное дело, не в архитектурной замысловатости состояла его привлекательность. Вместе с толпой хорошо одетых и по виду состоятельных людей они вошли вовнутрь — шуршала тафта, поскрипывали нейлоновые чулки, отчетливо раздавался треск свежеотпечатанных, в толстые пачки сложенных купюр.
Уилшир прямиком устремился в бар заказать себе виски. Анна предпочла бренди с содовой. В тот момент, когда Уилшир подносил зажигалку к ее сигарете, чья-то мясистая рука обхватила его за плечи и тощее тело ирландца непроизвольно вздрогнуло.
— Уилшир! — загудел американец, экспансивный, как и полагается американцу. Не дожидаясь, чтобы Уилшир обернулся к нему, обладатель голоса вплотную приблизил свое лицо к его лицу, как будто хотел соприкоснуться щеками. Раскрытая ладонь потянулась навстречу Анне. — Бичем Лазард.
— Третий, — уточнил Уилшир, стряхивая с плеча руку американца. — А это мисс Анна Эшворт.
Лазард был и выше, и шире в плечах, чем Уилшир. Тоже облачен в смокинг, но мятый и странно топорщившийся на груди. Он был лет на двадцать моложе Уилшира, и его черные волосы были разделены идеальным пробором. Столь же идеальный цвет кожи, ослепительная улыбка. Совершенство, напоминающее совершенство манекена, — и заманивает, и в то же время отталкивает.
— Поговорить надо. — Губы Лазарда едва не касались щеки Уилшира.
Уилшир опустил глаза и словно с огромной высоты посмотрел вниз.
— Анна — моя новая жилица, — пояснил он. — Только сегодня прилетела из Лондона. Я показываю ей наши замечательные места.
— Ясное дело, — откликнулся Лазард и выпустил, наконец, руку Анны, которую он до сих пор поглаживал вкрадчивым большим пальцем. — Ясное дело. Нам бы только даты сверить… Минуты не займет.
Явно рассерженный, Уилшир извинился перед Анной, вернулся к входу в бар и о чем-то переговорил там с Лазардом. Место для беседы они выбрали неудобное: то и дело кто-то проходил мимо, толкая их. Поигрывая сигаретой, Анна оглядывала зал и чувствовала себя плохо — или, во всяком случае, глупо — одетой. Высокая мода из Парижа переместилась в Лиссабон, и, глядя на этих разодетых мужчин и дам, Анна представлялась себе маленькой девочкой, нарядившейся для чая с подружками. Делая вид, что ничем особо не интересуется, она продолжала курить, исподтишка бросая взгляды по сторонам, но подобная тактика не слишком ей помогла: ее притворно праздный и уверенный в себе взгляд то и дело натыкался на более волевые, более жесткие и вопрошающие взгляды. Сдавшись, она обратилась к зеркалам и стеклянной витрине бара, где отражалось множество глаз: и пьяных, и печальных, испуганных, жестоких, жаждущих, но все чего-то хотели, хотели, хотели.
— Американцы, — проворчал Уилшир, возникая рядом с ней. — Никакого понятия о приличиях…
Он повел ее к столу и представил четырем женщинам и двум мужчинам. Пронеслись мимо ее слуха иностранные имена, пышные и стремительные, будто королевская охота: титулы и предки, герольды и трубы. Аристократы заговорили с Уилширом по-французски, не обращая на Анну особого внимания. За Анну все сказал ее наряд: какая-то девица, которой Уилшир обзавелся для забав. С трудом высвободившись из цеплявшихся за него узловатых, украшенных перстнями пальцев, Уилшир откланялся и повел Анну дальше.
— Ничего не поделаешь, — интимно прошептал он Анне. — С румынами ссориться нельзя. Жуткие сплетники.
В кассе Уилшир обменял чек на жетоны, и сквозь вращающиеся двери они прошли в игорный зал. Отделив от столбика жетонов слой примерно в дюйм толщиной, Уилшир отдал эти жетоны Анне, а сам поспешил к столику для игры в баккара, сел рядом с другим осевшим под грузом выигрышей и проигрышей мужчиной и окунулся в какие-то сосредоточенные вычисления. Анна остановилась за его спиной, ей казалось, она плывет в густых слоях дыма. Раздали карты. Игроки загибали углы. То бастовали, то просили дополнительную карту и очень редко с ходу объявляли очко. Скучно смотреть на них, если сам не принадлежишь к числу игроков с глазами-заклепками, к тем, кто сжимает в бессильных кулаках воздух, не то присвистывает, не то шипит, проигравшись, и лишь на миг успокаивается, распрямляет тело, добившись победы.
Мгновенно преобразился среди них и Уилшир. Все слетело с него: и светская скука, и оживление. Весь его интерес сосредоточился на числах и вероятностях, разум превратился в телепатический приемник, настроенный на последовательность мастей. Развлечения ради Анна вычислила преимущества банкомета в этой игре, а там уж начала зевать. Азарт высасывал кислород из воздуха. Она двинулась прочь, сама не зная куда, лишь бы подальше от унылых спин игроков в баккара. Здесь ее взгляд не встречался ни с чьим взглядом. Здесь царствовали деньги, а не физическое желание. Игорный зал затих, легкими щелчками отдавалось предгрозовое электричество. Ярды зеленого сукна, акры толстых ковров — богатство искало укромности, и, если у кого-то рассыпались монеты, они рассыпались беззвучно.
Рулетка — это уже интереснее. Там слышался шум, особенно если в игру вмешивались американцы, и даже постукивание костяного шарика (в ритме судьбы, в ритме фаду) не могло не радовать после убийственной тишины карт. Анна замешалась в толпу, ее охотно приняли, приветили, кто-то протянул ей сигарету, чьи-то тела навалились на нее, сдавливая, и в этой тесноте, фамильярной и страшной, как сплоченность стада, ведомого на убой, Анна окончательно убедилась в том, что поняла, еще когда проходила через вращающиеся двери: за ней следят.
Можно было бы повернуться, бросить взгляд поверх голов, молитвенно склонившихся перед своим божеством — зеленым сукном рулеточного стола. Нетрудно было бы отыскать в толпе еще одно лицо, такое же, как ее собственное, — не замороченное цифрами, не растворенное в концентрированной алчности. Но повернуть голову не удалось: напряжение сковало шею, голова начала слегка трястись. В этот момент чья- то рука обхватила ее за плечи, притянула к влажной от пота манишке.
— Дамы для удачи! — проревел ей в ухо какой-то американец. — Пошли! Ну-ка, загадаем на номер двадцать восемь.
Он прижал ее к себе изо всех сил. Крупье принял последние ставки, раскрутил колесо, подкинул шарик. Запищали от восторга девицы, застучала по мелькающим цифрам слоновая кость. Анна, прижатая к груди американца, ощущала лишь твердость его ребер, запах его дыхания, сильно отдававший ростбифом. Флиберти-тиберти-бит, отстукивал шарик, кокетничая, дразня, изводя игроков, падая то в одну, то в другую лунку и вновь выскакивая из них, перемахивая через медные разграничители, отделявшие один номер от другого. В азарте американец вдавил голову Анны в свою грудь, и в таком неудобном положении самым краешком глаза Анна увидела, как под лучом электрического света выступила жесткая линия шеи, уверенный подбородок и запавшая щека — тот самый человек, который следил за ней, в этом она была уверена.
Следивший наклонил голову, и Анна разглядела голубые глаза над высокими скулами, нежный рот, раздвоенный подбородок и ямочку горла среди туго натянутых сухожилий. Оттого что они встретились глазами, легче ей не стало: невозможно понять, с какой стати он следит за ней, не получалось разгадать этот взгляд. Затылку и шее стало жарко, беспомощность сжимала горло. Анна снова уткнулась взглядом в стол, но уже не видела ни клеточек с цифрами, ни черных и красных полос, только зеленое сукно, мягкое, отрадное для глаз. Краткая передышка, и снова ее голова дернулась — непроизвольное сокращение мускулов. Все еще тут. Все еще смотрит. Надвигается на нее как грозовая туча. Толпа взревела.
— Vingt-huit, — объявил крупье. — Двадцать восемь.
Победно вскинутый кулак американца пробил брюхо дымового кита. Довольный игрок сдвинул сигару в угол рта и выпустил наконец Анну. От неожиданности ее бросило вперед, к столу, и только тут она
