Миссис Годфри это заметила и разоралась не на шутку. Она поинтересовалась, кем я себя воображаю, сказала, что ее тошнит от моего поведения, заявила, что не так начинают учебу в новой школе, и прочее, и прочее. По сравнению с тирадами, которые мы выслушивали от отца, это было жалкое блеяние. Я никак не могла понять, чем я ее так раздражаю, но решила, что это даже хорошо. Было бы просто ужасно нравиться такой мелочной, злобной и несправедливой тетке.
Я прибегла к уловке, которая всегда помогала мне пережить приступы отцовского гнева, – представила себя в полном рыцарском вооружении с закрывающим лицо забралом. В непробиваемом панцире я чувствовала себя непобедимой. Никто не мог до меня добраться, обидеть меня или причинить мне боль.
Весь урок литературы я просидела в доспехах и бряцала ими еще следующую перемену. Наконец прозвенел звонок на урок рисования.
Рисование проходило в специальном домике, стоявшем в дальнем углу школьного двора. Я добиралась туда довольно долго, с трудом переставляя ноги, как будто на мне и правда были тяжелые доспехи.
По дороге я с тоской покосилась на калитку. Если я сейчас убегу, никто не заметит. Странно. Я только для того и мучилась весь свой второй школьный день, чтобы не пропустить урок мистера Рэксбери, но сейчас мне не хотелось туда идти. Я чувствовала себя неловкой и глупой.
Я сама себя не понимала. Я действительно хорошо рисую. Мистер Рэксбери точно не станет издеваться надо мной, как эта мерзкая миссис Годфри. Он добрый и вообще не похож на других учителей. Он не изображал из себя учителя – не высмеивал, не поучал, не говорил покровительственным тоном. Он был добрым, забавным, искренним, самокритичным и деликатным. Я могла бы добавить еще целую страницу эпитетов, хотя разговаривала с ним совсем недолго. Я могла бы написать о нем целое сочинение. На одно описание его внешности у меня ушло бы несколько страниц. Я могла бы написать его портрет, передав характерный легкий наклон головы, морщинки в углах глаз, мягкость бледной кожи, контрастирующую с темной упругостью бородки, бриллиантовую серьгу в мочке красиво очерченного уха…
Я очень живо представляла себе его образ, но встреча с настоящим мистером Рэксбери меня пугала. Я приглаживала разлохматившиеся волосы, оправляла уродливое платье. Приложив руку к щекам, я убедилась, что они горят. Будем надеяться, что хоть нос не блестит. Жаль, что я не умею краситься, как другие девчонки.
Потом я подумала, что надо бы вернуться в школу, зайти в туалетную комнату для девочек и привести себя в порядок перед зеркалом. Но я и так уже опаздывала на урок на пять минут.
Я стояла и тряслась, недоумевая, что за нелепость со мной творится. Потом сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и решительно сказала себе: «Вперед!»
Я представила, что мне на плечи легли руки великана и подталкивают к рисовальному корпусу. Спотыкаясь, я наконец добралась до него, но не могла заставить себя войти.
Минута шла за минутой, а я все стояла перед дверью. Изнутри доносился голос мистера Рэксбери, но слов было не разобрать. Класс время от времени отвечал ему громким гулом. Потом все расхохотались. Мне очень хотелось войти и принять во всем этом участие, но я не могла тронуться с места. Я не понимала, что со мной. Со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками я пыталась справиться с собой, но ноги словно приросли к земле.
Тут дверь распахнулась, оттуда пулей вылетела Маргарет и прямо врезалась в меня.
– Ты что тут прячешься? – Она внимательно посмотрела на меня.
Я постаралась расслабить лицо, но опоздала.
– У тебя что-то болит? – спросила Маргарет.
Я пробормотала что-то невнятное.
– У тебя что, месячные? – В голосе Маргарет прозвучало сочувствие.
Я залилась краской, хотя понимала, что это глупо. У нас дома это слово вообще никогда не произносилось. Мама в свое время пробормотала что-то о ежемесячных кровотечениях и прокладках, а дальше уж мне пришлось разбираться самой. Это считалось стыдной тайной. Если мама замечала, что я массирую живот или принимаю аспирин, она могла шепнуть: «У тебя что, это?…» – но самого слова никогда не договаривала. Поэтому я совсем растерялась от прямого вопроса Маргарет.
– Сказать Рэксу, что тебе нехорошо?
– Не надо! – У меня все внутри оборвалось при мысли, что Маргарет будет обсуждать с Рэксом мои якобы болезненные месячные.
– Тогда лучше заходи в класс. Мы рисуем натюрморт. Я хочу нарисовать маргаритку – как мое имя, понимаешь? Рэкс говорит, что маленьких белых маргариток я сейчас не найду, но в саду у нас есть такие крупные, лиловые. Он говорит, что ничего не случится, если я сорву парочку.
Маргарет побежала мимо меня в сад, а я так и стояла столбом.
– Заходи в класс, Пруденс, – сказала она, оборачиваясь. – Не бойся! Рэкс не будет ругаться за опоздание. Он вообще клевый чувак и никогда ни на кого не злится.
Я кивнула, набрала в грудь побольше воздуху и зашла в класс. Там царила веселая суматоха. Ребята сновали по кабинету в развевающихся халатах, собирали себе натюрморты, кто какой хотел, болтали друг с другом и окликали мистера Рэксбери.
Они называли его Рэкс прямо в лицо, но он не обижался. Он переходил от одного стола к другому, давал советы, ловко составлял красивые натюрморты из цветочных горшков, книг и украшений и смеялся, слушая болтовню Риты. Он даже не заметил, что меня нет. Ему не было до меня дела.
Я решила быстренько выскользнуть обратно, пока не поздно. Но как только я повернулась к двери, он окликнул меня:
– Пруденс!
Я замерла с бьющимся сердцем.
– Привет! – Он подошел ко мне.
