Холодильник был тоже почти пуст. Нам троим пришлось обойтись фасолью с гренками – яичницы на нас не хватило.
Отец только поковырял в своей тарелке, неуверенно водя вилкой. Положив ее, он улыбнулся маме:
– Хороший ужин!
У мамы был такой счастливый вид, что мне захотелось плакать. Отец уже не мог держать голову прямо от усталости и согласился наконец, что ему пора на покой.
Маме потребовался целый час, чтобы помочь ему в ванной, раздеть, переодеть в пижаму и уложить в постель с грелкой. Нам с Грейс не разрешили помочь, но по окончании всех процедур позвали в спальню пожелать отцу спокойной ночи.
В постели он выглядел совсем маленьким. Казалось, даже пижама стала ему велика, худые руки тонули в рукавах. Он кивнул нам с Грейс и как-то странно выставил щеку. Мы озадаченно замерли. Потом до Грейс дошло. Она подбежала к отцу и чмокнула его в выставленную щеку.
– С возвращением тебя, папа!
– Хорошая девочка, – сказал он.
Я тоже коснулась губами его щеки.
– Хорошая девочка, – повторил он. – Хорошо… дома… – И он закрыл глаза.
Мы на цыпочках вышли из спальни. Втроем мы долго молча сидели в гостиной, размышляя, что же с нами будет дальше.
Папино благодушное настроение длилось недолго. В воскресенье он проснулся рано и гонял нас всех целый день. Сперва он потребовал, чтобы мы помогли ему спуститься в магазин, и устроил скандал, потому что несколько книг лежали не на своих местах. Он вообразил, что часть книг пропала, вспоминал покупки столетней давности и уверял, что их украли из кабинета редкостей. Сломанный замок вызвал у него такую ярость, как будто это случилось вчера, и он набросился на маму, словно это она во всем виновата.
– Бестолочь! Бестолочь! – кричал он на нее.
На обед она снова пожарила что нашлось в холодильнике, но на этот раз он хмуро посмотрел на тарелку и постучал по ней здоровой рукой.
– Что это такое?
– Это поджарка-ассорти, Бернард, – сказала мама.
Отец вздохнул:
– В воскресенье! Где… где…
Минуты две он вспоминал слова, пока яичница с сосисками стыли на тарелке.
– …мой ростбиф и йоркширский пудинг! – выпалил он наконец.
Мама тоже вздохнула.
– Бернард, мы не можем позволить себе ростбиф уже много лет, ты же знаешь. Прости, я бы с удовольствием приготовила тебе пирог или запеканку, но у меня совсем не осталось денег на хозяйство.
– Бестолочь! Бестолочь! – кричал отец, как будто мама спустила деньги на икру и шампанское.
– Мама не бестолочь, папа, – сказала я. – Она старается изо всех сил, с тех пор как ты заболел, но денег у нас почти не осталось. Зато мы каждый день получаем страшные письма, что к нам скоро пришлют судебных исполнителей. Нужно что-то делать, выработать какой-то план.
– Чушь! – сказал отец.
– Папа, я покажу тебе письма.
– Дай отцу сперва пообедать, Пруденс, – попросила мама.
– Я это не буду, – раздраженно заявил отец, отталкивая тарелку.
– Тогда отдай нам! Мы все умираем с голоду, – сказала я.
Отец растерялся от такой наглости. Я показала ему связку угрожающих писем. Он бросил на них мимолетный взгляд, не поднося к глазам.
– Чушь! – повторил он и попытался порвать их.
К счастью, сил у него хватило только на то, чтобы оторвать уголок. Мама испуганно подхватила бумаги.
– Бернард, нельзя их просто рвать, – сказала она. – Пру права, не можем мы просто не обращать внимания на то, что происходит. Нужно что-то придумать.
– Чушь, – сказал отец.
Он повторил это слово много раз, добавив к нему свое любимое ругательство. Мама пыталась его успокоить, но он обозвал ее бестолочью.
К тому времени как нам удалось наконец уложить его спать, мы все совершенно выбились из сил. Мы так и не решились сообщить ему о самом важном – о школе.
– Мама, ты бы лучше разрешила мне ему сказать… – заметила я.
– Но он в таком ужасном состоянии. Я боюсь, что он просто не вынесет. Не знаю, у него, может быть, боли в пострадавших руке и ноге. Может быть, он поэтому так раздражителен.
– При ударе не бывает болей, мама. Он просто чувствует тяжесть в больных конечностях – и больше
