Философский камень

— Чего, разборок хочешь, брат?!

— «Брат» — это вы не по адресу, — с тихой яростью сказал Литтлуэй, — и если сейчас не уберете руки...

— И че тогда?! — запальчиво выдохнул «ковбой», явно в восторге, что «брату» теперь уже никак не отвертеться.

То, что произошло следом, словами описывать гораздо дольше. Во мне вспыхнула ярость: хамство и хулиганские выходки вызывают у меня такое отвращение, что, как говорится, «убил бы». То же самое у Литтлуэя. Вперившись в ту секунду на хама испепеляющим взглядом, я осознал ум Литтлуэя точно так же, как тогда, когда мы сообща пытались «пробить» заслон над рукописью Войнича. Я уже упоминал о моей вдруг открывшейся возможности «отсекать» нежелательные знакомства в Музее Виктории и Альберта; сейчас я вдруг поймал себя на том, что делаю именно это вместо обычной своей «фокусировки». Все произошло слишком быстро, без раздумываний; мы с Литтлуэем просто обратили свой инстинктивный гнев на «ковбоя» — как бы разом крикнули. Чувство полыхнуло подобно молнии — хотя и не в физическом смысле, — и типа просто кинуло навзничь на ленту работающего транспортера. Все это произошло в считанные секунды после того как он схватил Литтлуэя за плечи, поэтому несколько мгновений никто ничего не мог взять в толк. Затем пронзительно крикнула какая-то женщина, и я попытался удержать «ковбоя», который перевалился через движущийся транспортер и ударился об пол. Взор открытых глаз был совершенно пустым, а из уголка рта сочилась кровь. Тем временем навстречу бегом спешили трое мужчин и женщина, очевидно, из компании агрессивного техасца, — жаль, не несколькими минутами раньше.

— Что случилось? — выдохнула женщина;

— Думаю, у него сердечный приступ, — откликнулся Литтлуэй.

Я потрогал у упавшего пульс: к счастью, не остановился.

Начала собираться толпа, среди прочих — пилот «Американ Эрлайнз», который все видел и подтвердил, что Литтлуэй этого человека даже не коснулся. В этот момент подъехал мой чемодан, и, поскольку толпа скопилась порядочная, нам удалось незаметно улизнуть.

— Он был мертв? — спросил Литтлуэй.

— Нет.

— Слава тебе Господи.

Мы оба понимали, что человека в каком-то смысле можно назвать и мертвым. Мы пальнули в него не физической, а ментальной силой, потому и поражение должно быть не физическое, а умственное. Теперь, вслед за происшедшим, мы чувствовали изрядную долю вины. Начать с того, было совершенно ясно, что все это подстроили «они»; вины задиристого техасца здесь не было. Даже если и была, нам следовало позаботиться не причинить серьезного вреда. Кстати, если б мы действовали поодиночке, его бы и не было. Причина, почему пробоина оказалась настолько велика, состояла в том, что мы сплотили свои воли.

Волноваться было бессмысленно: что сделано, то сделано. Просто в следующий раз надо быть осторожнее. Мне стоило отдельного усилия забыть те пустые, умолкнувшие глаза рухнувшего на транспортер техасца.

Однако когда мы на аэропортовском автобусе ехали к восточному терминалу, я поймал себя на том, что пытаюсь припомнить то ощущение в деталях, воссоздать в замедленном темпе. Поскольку было в нем нечто, что показалось неожиданно интересным. А именно следующее. Мой высверк гнева был направлен с аккуратностью, для меня новой. Все равно что стрелять из сильной винтовки с оптическим прицелом; предыдущие мои ощущения в Лондонской библиотеке и музее были в сравнении с этим пальбой из старого мушкета. Техасцу пришлось бы не так худо, будь я не таким метким.

Что это означало? Очевидно, мои силы медленно созревали, росли. Но каким образом?

И тогда я понял. Что возросло, так это моя фактическая сила концентрации. Капитан Шатовер в «Доме, где разбиваются сердца» рассуждает насчет попытки достичь «седьмой степени концентрации». Что может быть актуальнее? Мгновения экстаза, взвихрения жизненной энергии сопровождаются концентрацией, словно само сознание сжимается в кулак. Но вслед за таким моментом интенсивности обычно следует невольное расслабление, которое мы не можем сдержать. Можно представить концентрацию настолько интенсивную, что вопроса о потере контроля не возникает. Просто у меня возрастала способность к концентрации, ничего более.

Я сказал Литтлуэю:

— Ты не очень возражаешь, если мы в конце концов полетим домой самолетом?

— Нет, конечно. А что?

— У меня ощущение, что что-то сдвинулось. Не хочется торчать посреди Атланты, когда что-то вдруг разразится.

Звучит абсурдно, но, тем не менее, это действительно так: одну из наиболее важных частей этой истории словами передать невозможно. Ибо все, что можно сказать, —это что пять часов перелета от Нью-Йорка до аэропорта Хитроу я исследовал потенциалы этой силы концентрации. И всякий раз, когда это делал, ум становился подобен свинцовому грузилу, которое я раскручиваю в воздухе, то есть, сконцентрирован и подконтролен.

И тут в едином сполохе я понял. Я знал, что погубило Великих Старых. Знал, что ввергло их в смертный сон на шесть миллионов лет.

Если коротко, то произошло это примерно так. Смакуя свое ощущение управляемой мощи, я мысленно противопоставил его тому, что случилось в Ла-Гардиа, когда гнев застал меня врасплох, Мне не хотелось полностью сокрушать ум бедолаги; это произошло оттого, что мой инстинктивный гнев оказался вдруг сконцентрирован и направлен сознательной силой всего ума.

Что мы подразумеваем под «человеком»? Мы имеем в виду его сознательное бытие, ту часть, что отличает его от зверей. Говоря, например, о «гуманитарности», мы подразумеваем живопись, музыку, поэзию, классические языки, хотя война и спортивные состязания присущи людям в той же степени и, возможно, заслуживают, чтобы в перечень включили и их.

Человек сформировал у себя сознательный ум, шествующий в противоположном направлении от своих инстинктивных движителей. Всякий молодой человек, «болеющий» литературой, музыкой или наукой, сознает, что создает личность, ничего общего не имеющую со своими более буйными эмоциями: гневом, вожделением, ревностью.

Все это достаточно просто; я уже говорил насчет внутренней разрозненности человека.

А на самолете мне вдруг открылось, что за эти прошедшие месяцы я стабильно разрабатывал свою «гуманную», управляемую часть, силы мысли и концентрации, до тех пор, пока мой сознательный ум не стал смертельным оружием. Так что, когда инстинктивный гнев на миг овладел моей волей, это вылилось в почти полное уничтожение своего собрата-человека.

Грубовато, но изложу это так. В то время как мой сознательный ум развивал точность снайперской винтовки, подсознательный уровень развивал силу тяжелого артиллерийского орудия. Следовательно, чем выше во мне «фокусирование», тем убийственнее моя потенциальная сила разрушения.

Например, одна из стюардесс на самолете напомнила мне Барбару. Остановив на ней на секунду взгляд, я вгляделся в спинку впереди стоящего кресла и вызвал в уме ее образ. Сила концентрации была так велика, что я спроецировал образ девушки на спинку кресла, словно мои глаза были кинопроектором. Образ был, -безусловно, чисто умозрительный, не реальный, однако интенсивность была так велика, что человек с любой степенью «второго зрения» его бы почувствовал. Я с любопытством прибросил, как бы выглядела фигура этой девушки в сравнении с Барбарой, до беременности Барбары. Спроецированный образ тут же принялся снимать с себя одежду до полной наготы. Это нельзя назвать воображением, если разве не считать воображением видение времени. Это было «соотносительное сознание». Так, когда «видение» раздевалось, я заметил, что девушка носит зеленоватый пояс. Позднее, когда «реальная» девушка доставала пассажиру подушку с полки, блузка и юбка у нее случайно разошлись, и между ними на секунду проглянул зеленый пояс.

Вид раздевающейся девушки не производил сейчас почти никакого сексуального возбуждения. Хотя владей я такой силой в ранней молодости, я бы, безусловно, весь день проводил, «раздевая» каждую из числа моих знакомых. Но все же, хотя мои сексуальные аппетиты всегда были вполне нормальны, энергичные устремления моего интеллекта означали, что меня ни за что нельзя было бы назвать