Моя жизнь после смерти

Следи за верхней одеждой!

[Тристан Цара, один из основателей дадаизма, сочинял поэмы из случайно приходящих в голову слов. Этот продукт линейного и рационального сознания навёл Бретона на мысль декорировать первую выставку сюрреализма таким предупреждающим знаком].

Мне всегда кажется, что двойное сальто партизанской онтологии (выполненное Дали и Бретоном), выбросило озадаченную публику за пределы сюрреализма в постмодернизм, т. е. ко всеобщему агностицизму и (или) окончательной неразберихе. Во всяком случае, теперь уже не удавалось с прежней лёгкостью отделить искусство от жизни и искусство от магии к общему удовольствию всех зрителей. В этой битве по разрушению железного занавеса между творчеством и «реальностью» вторым главным шагом после возникновения сюрреализма я склонен считать мистификацию О. Уэллса с марсианами, и иногда мне кажется (хотя, возможно, это нескромно), что я, кхе-кхе, в своих произведениях сделал третий шаг.

Но гремлин, «умертвивший» меня 22 февраля. Осуществил 'трансформацию сознания и всего, что с этим связано' (Бретон) на один квантовый скачок дальше, чем я. Он не вызвал массовую панику, как это сделал в своё время Уэллс, но умудрился потрясти людей и доставить им много горя. Мой приятель рассказал мне, что в первом информационном сообщении, которое он увидел на компьютерном сервере, был процитирован этот пресловутый некролог из 'Лос-Анджелес Таймс', дополненный фразой: 'Это столь же ужасно, как известие о смерти Фрэнка Заппы. Пожалуй, я немного помедитирую в память о нём'.

Ещё одна дама, работающая в сети, набрала в память обо мне целую главу из 'Экклезиаста': 'Всему своё время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать' и пр., а потом дописала: 'А теперь мотайте отсюда и веселитесь, как он вас призывал!'

Были люди, написавшие ещё более восторженные строки о значении моего творчества, но я слишком совестлив, чтобы их здесь цитировать. Скажу лишь, что они здорово меня развеселили и даже напомнили, что у меня есть почитатели.

Видите ли, со временем у меня развилась болезненная впечатлительность, и я начал больше верить одному ругательному отзыву, чем двадцати хвалебным. Такое часто случается с писателями моего возраста. Вспомним два печальных примера в литературе, Хемингуэя и Фолкнера — литературных гигантов, живших на одно поколение раньше меня. Эти писатели настолько страдали от уничтожающей критики в адрес своих произведений, что оба согласились пройти через боль и унижение электрошоковой терапии в отчаянной попытке избавиться от депрессии. Для Фолкнера электрошок сработал, он излечился от депрессии и перед смертью успел написать ещё один роман. Но Хемингуэю электрошок не помог, и едва уйдя из-под опеки заботливых врачей и их адской машины для запекания мозгов, он застрелился. Злобная ругань обладает над нами значительно большей властью, чем мы обычно считаем.

Но в первые недели после моей смерти никто не писал обо мне в компьютерной сети дурного. Всё, что я читал о себе, убеждало: мои произведения столь же гениальны, как творения Гомера и 'Ригведа', а моя душа почти достигла уровня зрелости души Будды, благородного Дрю Али и Святой Терезы Авильской.

Меня настолько потрясали любовь и теплота, которые ощущались за этими многословными панегириками, что я даже чувствовал за собой некоторую вину, что не умер.

Однако моя жена Арлен не находила в этом ничего смешного. Она сказала, что парень, запустивший эту «утку», 'вошёл в опасное соседство с чёрной магией'. Она склонна считать, что так называемые «проклятия», 'дурные пророчества' и 'исполняющиеся предсказания' — это разные названия для одного и того же акта диверсии против нервной системы. Порой цитируя Мэри Бейкер Эдди, она называет это 'ментальными преступлениями'.

Впрочем, вскоре в сети начали появляться другие 'художественные опусы'.

В информационном сообщении общества 'Зал апостолов Эриды из Сан-Франциско' говорилось, что 'попытки вступить в контакт с Робертом Антоном Уилсоном не увенчались успехом' (неужели?), но его авторы заверяли, что 'РАУ жив и занимается религиозной деятельностью'.

Мне кажется, автор этого сообщения намеренно хотел, чтобы его слова звучали неубедительно, особенно для тех, кто читал мои классические романы, ибо эридианская 'религиозная работа' в строго масонском смысле заключается в приколах и 'заморочках'. Безусловно, автор смог бросить тень сомнения на достоверность многочисленных опровержений, отправленных в сеть моими друзьями, которым удалось связаться со мной непосредственно. Хотя истинные фанаты теории заговоров, следившие за моим творчеством ещё со времён 'Иллюминатуса!', всё равно никогда не поверили бы подозрительному признанию, что никто не может меня найти…

Судя по всему, многие участники спора «жив-или-мёртв» не были уверены, где я умер (или не умер): В Лос-Анджелесе или в Сан-Франциско. Самый большой оригинал утверждал, что я жив, но нахожусь в Хауте (графство Дублин, Ирландия), где я действительно жил в восьмидесятые годы:

когда мы застали Уилсона в его доме в замке Хаут, он сказал: 'Слухи о моей смерти немного преувеличены. Я всё ещё понемногу брожу и даже время от времени откалываю всякие номера'.

После чего один остряк с типично джойсовским юмором поинтересовался: 'Речь идёт о Замке Хаут и его Окрестностях?'

Легенда о Хауте распространялась по Интернету и вскоре дополнилась сообщением, что я возглавил Комитет по сюрреалистическому расследованию сообщений о нормальных явлениях (КСРСНЯ) после смерти его основателя, проф. Тимоти Х. Финнегана из Тринити-колледжа в Дублине. В этом же сообщении говорилось, что КСРСНЯ по-прежнему предлагает десять тысяч долларов каждому 'нормалисту', который сможет показать 'совершенно нормального человека, место или вещь — или даже обычный солнечный закат. Или же средний день'.

Конечно, как теперь уже знают читатели моих книг, Финнеган, КСРСНЯ и замок Хаут в каком-то смысле существуют, но не совсем в том смысле, в каком существует статуя свободы, и вовсе не в том метафорическом смысле, в каком «существует» национальный долг или Святая Троица. Но в результате всех этих рассуждений я вдруг задумался: а не существую ли и сам я исключительно в семиотическом или метафорическом смысле — эдакая пожилая Мадонна мужского пола. Другими словами, существую ли я так же, как существует замок Хаут в Дублине, или так, как существует Замок Хаут и его Окрестности в 'Поминках по Финнегану'?

Я вспомнил один спиритуалистский трактат, который некогда читал. 'Вообще-то я пропускаю такого рода «странную» литературу, благодаря чему никогда до конца не верю в ту чепуху, которую главные рупоры массовой информации подают нам в виде официальной истины). В этом духовном опусе говорилось, что мы, бедные призраки, часто не знаем, что уже умерли, пока с нами не начнёт «контактировать» какой- нибудь медиум. Именно от него мы и узнаём причину, по которой люди в последнее время обходятся с нами столь грубо, а наши жёны и дети откровенно нас игнорируют… пока мы не начинаем опрокидывать лампы или отстукивать морзянку на столах.

В своё время я читал уморительный 'военный памфлет' Джонатана Свифта об астрологе Партридже, в котором обсуждалось. Умер или не умер этот Парридж в день, предсказанный конкурирующим с ним астрологом Айзеком Бикерстаффом. ('Бикерстафф' странно похож на самого Свифта, оперирующего, как водится, под маской, — так же, как и Лемюэль Гулливер, путешественник по научному миру, тоже весьма странным образом напоминает Свифта; мы многое узнаём о реальности и масках в этом исследовании). Хотя Партридж яростно утверждал, что продолжает жить, свифтовское возражение, — образец кельтской тонкости аргументации, — звучал так: только из утверждения человека, что он жив, даже если он сам в это, возможно, верит, логически не следует, что мы должны обязательно доверять его голословному свидетельству. На этом бедняга Партридж споткнулся… А вот не спорьте с дублинским интеллектуалом. Теперь же я и сам почувствовал, что сел в лужу.

Очевидно, моё свидетельство по данному вопросу не убедило бы Свифта, когда он решил разыграть из себя научного скептика; но интересно: убедило бы оно КНРСПЯ — группу, конкурирующую с КСРСНЯ?