Доктор Люк Монне боролся с желанием обернуться и посмотреть на второго участника торгов. Сам он не спускал глаз с аукциониста, но публика в зале — изысканно одетые люди, сидевшие в мягких креслах, расставленных ровными рядами на красных коврах, — была не столь щепетильна. Они вертели головами, наслаждаясь излюбленным зрелищем участников аукционов — схваткой конкурентов.
Но Люк и так знал, что происходит в зале. Справа, двумя рядами дальше, брюнет в синем костюме прижимал к уху мобильник, получая инструкции от своего клиента. Люк закрыл глаза и мысленно помолился, чтобы цена в две тысячи долларов за бутылку оказалась для его соперника неподъемной.
Он пришел на аукцион «Сотбис» с единственной целью — купить полдюжины бутылок «Шато Петрю» 1947 года класса «Помрол Крю Эксепсьонель», выставленного на торги поместьем Гейтс. Не только потому, что это поистине прекрасное вино стало бы украшением его коллекции, и не потому, что «Петрю» был его любимым бордо, просто год его производства имел для Люка особое значение — 1947-й был годом его рождения.
Но как бы ни хотелось ему стать обладателем этого вина, впадать в аукционный раж и платить несуразную цену он не собирался. Люк заранее установил для себя некий предел — две тысячи долларов за бутылку. Цена, конечно, высокая, но все же не безумная. Вполне соответствует товару.
Услышав восторженные возгласы и аплодисменты, Люк открыл глаза. Это могло означать только одно. Он скорбно опустил плечи.
— Двенадцать тысяч за лот двадцать два, — возвестил аукционист, переводя взгляд на Люка. — Вы готовы поднять цену до двенадцати с половиной?
Стараясь скрыть злость, Люк посмотрел на свою аукционную табличку, в которой больше не было необходимости, потому что покупателей осталось только двое. Кто же там у телефона? Какой-нибудь японский выскочка миллиардер, у которого на стене висит Ренуар, а в погребе пылится «Лафит-Ротшильд». Варвар, мародерствующий на европейской культуре, для которого вся ценность награбленного заключается в его цене, а искусство и культура — всего лишь символы богатства.
Люку захотелось схватить телефон и прокричать:
Но он, конечно, промолчал и стал оценивать ситуацию. Что, если его соперник тоже поставил себе предел в две тысячи долларов за бутылку? Хорошее круглое число. Тогда, если Люк согласится на двенадцать с половиной тысяч, это превысит установленный лимит, но не так уж сильно. Цена за бутылку составит чуть меньше двух тысяч ста долларов — чрезмерно, но не абсурдно.
Люк кивнул аукционисту и был в свою очередь вознагражден хором восхищенных голосов и одобрительными хлопками.
— А вы, сэр? — спросил аукционист, глядя на задние ряды. — Вы поднимете до тринадцати?
Последовала пауза, во время которой его соперник, противник, заклятый враг консультировался со своим таинственным клиентом. Люк по-прежнему смотрел прямо перед собой. Послышалось громкое покашливание, и голос из заднего ряда произнес:
— Ну что ж, пора услышать речь не мальчика, но мужа: пятнадцать тысяч.
Удивленные возгласы сменились аплодисментами. Люк почувствовал, что краснеет.
— Сэр? — посмотрел на него аукционист, подняв брови.
Ошеломленный и раздавленный, Люк молча покачал головой. Две с половиной тысячи за бутылку? Это вино не может столько стоить, и он не даст втянуть себя в эту авантюру. Может, у него пробки пересохли и пропускают воздух, возможно, и само вино давно прокисло и превратилось в уксус. Вот пусть эта свинья на телефоне и влипнет.
На самом деле Люк знал, что вино отличное. Перед аукционом он внимательно осмотрел бутылки: все они были полностью заполнены вином, а у одной был срезан колпачок, и под ним виднелась плотная, хорошо пригнанная фирменная пробка.
Он поднялся, положил табличку на стул, поправил обшлага темно-серого пиджака и пошел по центральному проходу. В спину ему упирались взгляды, подталкивая его к выходу.
Действительно, сейчас он чувствовал себя мальчиком в коротких штанишках.
Когда он проходил мимо улыбающегося победителя, что-то лопотавшего в мобильник, эта скотина имела наглость подмигнуть ему, проговорив: «Ничего, повезет в следующий раз».
Люк сделал вид, что его не замечает. Ему хотелось лечь и умереть.
Он толкнул дверь и вышел на Йорк-авеню. Вдохнув всей грудью вечерний воздух, он сказал себе, что это не единственное «Шато Петрю» 1947 года на свете; когда-нибудь оно вновь появится на аукционе и тогда уж точно попадет в его погреб.
И все же Люк испытывал унижение. Он боролся за награду и ушел с пустыми руками. Ему было по силам и три, и четыре, и пять тысяч долларов за бутылку, но дело было не в деньгах. Главное — это победа. А он ее упустил.
Домой идти не хотелось, и Люк решил прогуляться. Он находился в восточной части города, почти у самой реки; свернув на Семьдесят вторую улицу, он побрел в обратном направлении. Шел и думал об отце. Когда дело касалось вина, на память ему всегда приходил отец.
Бедный папа. Если бы он остался в своем родовом поместье в Гревсе или, по крайней мере, припрятал свое вино, прежде чем бежать в Америку, жизнь у него сложилась бы совсем иначе.
Виноградник Монне был одним из самых маленьких в Гревсе, но он обеспечивал достойное существование многим поколениям его владельцев. Предки Люка продавали большую часть вина, оставляя лишь малую толику для семейного погреба. Но в 1860 году на европейские виноградники напала филлоксера, от которой они так и не оправились. Эта зараза уничтожила всю виноградную лозу в поместье Монне, и его владельцам, как и всем их соседям, пришлось заменить ее видами, устойчивыми к филлоксере, закупив их в Калифорнии.
Прошли годы, прежде чем посаженная лоза стала приносить урожай. Семья увязла в долгах. Но гораздо хуже было то, что виноград был уже не тот, что прежде, и потому долги продолжали расти. Во время Второй мировой войны, когда немцы заняли Париж и уже приближались к Бордо, отец Люка решил бросить поместье (большая его часть уже была заложена) и эмигрировать в Америку.
Люк родился в Нью-Йорке и потому сразу получил гражданство. К этому времени банк выставил их виноградник на торги, и его купило соседнее поместье. Отец никогда больше не ездил во Францию — его терзал стыд за потерю родового гнезда.
Несколько лет назад Люк посетил обитель своих предков. Красивый каменный дом сохранился, но был превращен в гостиницу. Гостиница! Какое унижение.
Стоя в ее холле, Люк поклялся, что когда-нибудь обязательно выкупит свое поместье. Деньги — вот все, что для этого нужно. Настанет день — возможно, уже скоро, — и у него будет много денег. Тогда он выгонит менял из семейного храма, перевезет туда свою коллекцию вин и начет заново то дело, которое прервал отец.
Люк оторвал глаза от земли и увидел Центральный парк через дорогу. С удивлением обнаружив, что попал на Пятую авеню, он направился в центр города. Дойдя до восьмидесятых улиц, Люк заметил, что впереди мигают многочисленные огоньки. Он с любопытством присоединился к толпе зевак, собравшихся у желтой ленты, протянутой через улицу у музея Метрополитен.
Пятую авеню запрудили машины «Скорой помощи» и полицейские автомобили. Движение было перекрыто. Врачи оказывали помощь пострадавшим, полицейские тащили хорошо одетых окровавленных мужчин и заталкивали их в бело-голубые фургоны.
— Что здесь произошло? — спросил Люк молодого латиноамериканца, стоявшего рядом.
— Да какая-то заварушка, — ответил тот. На нем была фуражка с эмблемой музея и форменная рубашка. — Говорят, ее замутила команда крутых выпускников.
— Выпускников? — удивился Люк. — Но я не вижу здесь никаких выпускников.
— Да это не ребята. Взрослые мужики. Один из классов частной школы отмечал двадцать пять лет выпуска и пошел вразнос.
Люк почувствовал, как внутри у него все похолодело.
— А... убитые есть?
