концом кладбища. Он вышел, открыл заднюю дверцу и поднял Дэнни с сиденья. С завернутым тельцем мальчика на руках влез на бампер, потом на капот, потом на крышу фургона. Оттуда оставался лишь небольшой прыжок на стену. Он чуточку потоптался там наверху, устанавливая ноги поближе к наружному краю, и спрыгнул на землю с другой стороны.
Хорошо. Он на кладбище. Темно. Сюда не доходил свет уличных фонарей, но он знал, куда надо идти. Несколько шагов вдоль стены влево. Вот тут он провел вчера несколько часов после заката…
…несколько часов… с киркой и лопатой…
О Господи, он не хочет этого делать, отдаст все, чтобы его миновала чаша сия. Но никто не слетел на крыльях, чтобы отвести от его губ эту чашу.
Билл секунду помедлил на краю прямоугольной ямы в земле, потом спрыгнул туда. Когда он выпрямился, мерзлая трава оказалась на уровне пояса. Ему хотелось вырыть яму поглужбе, футов в шесть, но он так вымотался, пока докопался до этой глубины, а сейчас уже не было времени. Сойдет и так.
Он встал на колени и уложил Дэнни на дно ямы. В темноте он не видел лица мальчика, поэтому просто развернул дрожащее тело и вытащил простыни и одеяло. Он совершил таинство, которое в годы его учебы в семинарии называлось последним помазанием, а теперь — помазанием болящих. В течение последней недели он каждый день совершал этот обряд над Дэнни и всякий раз не находил в нем смысла. Он превратился теперь в набор пустых слов и жестов.
Пустых… как и все остальное в его жизни. Законы, по которым он жил, вера, на которой основывал свою жизнь, — все исчезло. Бог, в которого он верил, пальцем не пошевельнул, чтобы помешать силе, которая завладела Дэнни.
Но он проделал все, что полагается. И когда все проделал, обхватил ладонями ввалившиеся щеки мальчика.
— Дэнни? — шепнул он. — Дэнни, тебе это поможет? Я знаю, ты один раз сказал, что поможет, но, пожалуйста, скажи еще. Я переступил через все, во что когда-либо верил, чтобы сделать для тебя это. Мне надо услышать еще раз.
Дэнни ничего не сказал. Он оставался в агонии и ничем не показал, что хотя бы слышит его. Билл прижался лбом к лобику Дэнни.
— Надеюсь, ты меня слышишь, надеюсь, ты меня понимаешь. Я делаю это для тебя, Дэнни, ибо это единственный способ, которым ты можешь покончить со всем. Вся боль, все муки закончатся через несколько минут. Не знаю, сколько осталось в тебе от прежнего Дэнни, но знаю, что что-то осталось. Я иногда замечал это в твоих глазах и не хочу, чтобы ты… умер, не зная, что я сделал это, чтобы избавить тебя от ужасного и мучительного зла. Я сделал это, чтобы прекратить твои муки и защитить от врачей, которые намереваются превратить тебя в экспонат. Ты знаешь — если бы был другой путь, я нашел бы его. Ты это знаешь, правда? — Он наклонился и поцеловал Дэнни в лоб. — Я люблю тебя, малыш. Ты это тоже знаешь, правда?
На уместившееся между двумя ударами сердца мгновение страдальческие спазмы Дэнни прекратились, шипящие стоны смолкли, и Билл почувствовал, как голова мальчика качнулась вверх-вниз. Один раз.
— Дэнни! — вскричал он. — Дэнни, ты меня слышишь? Ты понял, что я сказал?
Но судорожные корчи и беззвучный плач Дэнни возобновились. Билл не мог больше сдерживать рыдания. Они вырвались у него, он на секунду крепко прижал к себе Дэнни, потом подавил слезы и вновь уложил мальчика. Накрыл лицо Дэнни простыней — он не мог швырнуть грязью в это лицо — и вылез из ямы.
Огляделся. Вокруг никого. Теперь надо действовать быстро. Начать и кончить, пока еще есть силы. Он взял лопату с того места, где оставил ее, рядом с ямой, и глубоко воткнул в землю, которую выкопал несколько часов назад. Но когда поднял лопату, нагруженную землей, остановился, колени его подогнулись, руки задрожали.
«Я не могу это сделать!»
Он глянул в беззвездное, затянутое тучами ночное небо.
«Пожалуйста, Господи. Если Ты там, если Тебе есть до этого дело, если Ты собираешься приложить руку и отвратить зло, совершившееся над этим мальчиком, сделай это сейчас. В иных обстоятельствах я счел бы эту просьбу ребячеством. Но Ты знаешь, что мне довелось повидать. Ты знаешь, как страдало это дитя, как оно до сих пор страдает. Мы — свидетели действия чистого Зла, Господи. Не думаю, что погрешу, прося Тебя заступиться и все уладить. Дай мне знак, Господи. Что скажешь?»
Пошел снег.
— Снег? — вслух произнес Билл. — Снег?
Что это должно означать? Вьюга в июле была бы знамением. В январе она ничего не значит.
Кроме одного — перекопанная сегодня земля надолго останется скрытой. Может быть, навсегда.
Он бросил лопату земли в яму, и она упала на покрывало Дэнни.
«Вот, Господи. Я начал. Я — Авраам. Я занес нож над самым близким мне существом, над единственным сыном. Пора Тебе остановить меня и сообщить, что я выдержал испытание».
Он бросил еще одну лопату, потом еще одну.
«Давай, Господи! Останови меня! Скажи, что я сделал достаточно! Умоляю Тебя!»
Он начал швырять грязь в яму так быстро, как только мог, оскользаясь на комьях мерзлой земли, пинками сбрасывая куски, трудясь как сумасшедший, всхлипывая, поскуливая горлом, как обезумевшее животное, не позволяя себе думать о том, что он делает, зная, что это лучшее и единственное, что он может сделать для маленького мальчика, которого любит, отпустив все тормоза, разрывая все связи с нормальной жизнью, с двухтысячелетней верой, отводя взор от ямы, хотя в ее черной жадной утробе уже ничего не было видно.
И вот яма засыпана полностью.
— Ты доволен? — выкрикнул Билл в полное летящих хлопьев небо. — Теперь можно его выкапывать?
В куче еще оставалась земля, и ему пришлось принудить себя наступить на яму, утаптывать ее ногами, утрамбовывать ее над Дэнни, а потом набросать еще сверху. И еще оставалась земля, и еще он насыпал сверху, а остальное разбросал вокруг.
И вот это было сделано. Он стоял весь в поту, на холоде от него шел пар, а вокруг танцевали крошечные снежинки, бесчувственные и прекрасные. Он боролся с безумным искушением раскопать яму и забросил лопату за стену, чтоб не поддаться ему.
Сделано. Все сделано.
Со стоном, вырвавшимся из самых глубин его существа, он упал на могилу и прижался ухом к безмолвной земле. Уже пятнадцать минут. По меньшей мере пятнадцать минут, как он закопал пустое тельце. Смертный приговор Биллу подписан, отныне никаких отсрочек и передышек. Он сделал немыслимое. Но муки Дэнни кончились. Вот что действительно важно.
— До свиданья, малыш, — сказал он, когда смог говорить. — Покойся с миром, ладно? Я уйду ненадолго, но вернусь навестить тебя при первой возможности.
Чувствуя себя совершенно потерянным и опустошенным, он встал на ноги, бросил один, последний, взгляд, потом влез на дуб и спрыгнул с другой стороны стены. Подобрал лопату, швырнул ее в фургон и поехал. А по Дороге начал сыпать проклятиями. Он вопил, что не верит в Бога, допустившего это, он проклинал медицину, бессильную против этого, он клялся отомстить Саре, или, вернее, женщине, присвоившей имя подлинной Сары. Но надо всем этим поднималась волна отвращения к самому себе, ко всему, чем он был, ко всему, что он сделал в жизни, особенно к тому, что он сделал сегодняшней ночью. Отвращение к самому себе — оно изливалось из него, клубилось, окутывало его, пока не заполнило всю машину, и он почувствовал, что вот-вот захлебнется в нем.
Каким-то образом ему удавалось управлять автомобилем. Раньше вечером он сходил в банк и закрыл счета. У него оказалась несколько сотен наличными, и все. Было бы больше, если бы он пристроил родительскую недвижимость, но у него не дошли руки завершить дело.
На несколько сотен далеко не уедешь, но это его не заботило. Собственно говоря, и душа не лежала к бегству. Он предпочел бы явиться в ближайший полицейский участок и покончить с этим. Но они захотят знать, где Дэнни. И будут допытываться, пока он не скажет. А когда он наконец расколется и расскажет, они
