предоставленных фирмой 'Уайлд Билл Хиксон моторс' открытых 'кадиллаков', сверкающих в солнечных лучах, тот же самый маршрут, те же самые насмешливые лица в машине журналистов, тот же самый конечный пункт следования процессии – стадион университета с временными трибунами и платформой.
Они напоминали сооружения, возведенные для прощального в то далекое утро появления Анны Болейн. Ада, разумеется, направлялась сюда совсем с иной целью.
Как и раньше, Ада поднялась на платформу и произнесла речь перед установленными в ряд микрофонами. Где-то вдалеке раздался выстрел, и на память мне снова пришла Анна Болейн. Судья в черной мантии (как он, наверно, потел в этом одеянии!) принял присягу, и она стала губернатором Луизианы.
Все происходило на удивление спокойно. Теперь церемония инаугурации напоминала не старый художественный фильм, а киножурнал, повествующий о старом-престаром историческом эпизоде. 'Все это уже было, – подумал я. – Зачем это опять?'
Перед тем как Ада начала свою речь, я проверил микрофон, но, хотя мы были почти рядом, она не проронила ни слова и даже не взглянула на меня.
Когда все кончилось, Ада снова заняла свое место в белой колеснице, и кавалькада направилась вслед за ней к Капитолию.
Сильвестр Марин в процессии не участвовал. Я видел его среди зрителей, а потом заметил, как он, еще до начала церемонии, усаживался в черный 'крайслер', к которому фирма 'Уайлд Билл Хиксон моторе' никакого отношения не имела.
Состояние какой-то опустошенности – так бывает после свадьбы или похорон – не оставляло меня все время, пока я возвращался в город после окончания телепередачи.
Через час началось заседание обеих палат законодательного собрания; они собрались сначала по отдельности, затем совместно, чтобы на Объединенной сессии обеих палат заслушать послание Ады. Законодатели, по обычаю стоя, проводили ее овацией, а затем разошлись.
Теперь Ада, если судить по внешним признакам, находилась на самой вершине власти, но она и сама, наверно, понимала, насколько призрачна ее власть и как мало она собой представляет. Между тем, чем она была сейчас, и тем, чем могла бы быть на самом деле, стоял Сильвестр Марин.
Всю первую неделю сессии законодательного собрания я оставался в Батон-Руже; ничего интересного не произошло, и казалось, вообще ничего не происходит. Разработанную Сильвестром и Адой программу мероприятий они постарались выполнить еще до выборов. По распоряжению руководства нашей телевизионной станции я вернулся в Новый Орлеан.
Законодательное собрание заседало еще в течение трех недель, и надо сказать, что уже давно никто не помнил таких спокойных сессий. Как-то в субботу меня пригласил на обед сенатор Мориарити, приехавший в Новый Орлеан на субботу и воскресенье. Мы встретились в ресторане новоорлеанского спортивного клуба, но только перед тем, как нам подали кофе, сенатор наконец открыл, зачем он искал встречи со мной.
– Вам известно, что Сильвестр и ваша приятельница совершают тут кое-какие сделки?
– Это с кем же?
– С нами... Со 'Старыми кадровиками'...
– Что за сделки?
Мориарити ухмыльнулся и состроил гримасу, отчего стал похож на лукаво улыбающегося сатану.
– Большой секрет, – ответил он. – Но я вас проинформирую перед началом фейерверка.
'Фейервекр' готовился, очевидно, довольно долго. Прошло еще около двух недель, прежде чем Мориарити снова позвонил и сказал:
– Приезжайте к нам в будущий понедельник, не пожалеете.
Однако вскоре произошло нечто такое, чего ни 'Старые кадровики', ни я сам не могли и предполагать.
Существуют такие люди, места и вещи, кажущиеся незыблемыми, как вечные истины. И представить себе нельзя, что их тоже может постичь удар судьбы, который является признаком того, что они не вечны. Такой удар обычно поражает столь глубоко, что заставляет переоценить общепринятые ценности. И даже наводит на мысль о том, что в мире царит не определенный порядок, а хаос, последствия которого налицо.
На следующее утро я развернул газету 'Таймс-Пикэн' – и на меня словно рухнули стены. На первой полосе в глаза мне бросилось сообщение о том, что у Сильвестра Марина случился инфаркт.
Его положение характеризовалось как серьезное, но пока не критическое. Как только его личные врачи найдут возможным, говорилось далее, Сильвестра на самолете доставят в Бостон, где им займутся крупнейшие специалисты страны.
Я отшвырнул газету, испытывая ясное чувство утраты. Сильвестра Марина я ненавидел всей душой, но думал... нет, не думал, а был глубоко убежден, что он не подвержен никаким человеческим слабостям. Его болезнь заставляла думать, что на свете не существует ничего неизменного, что мир погружен в хаос. На несколько секунд мне даже показалось, что я беспомощно барахтаюсь в воздухе, совершая такие сальто, словно вдруг перестал действовать закон земного притяжения.
Впрочем, это не мешало мне испытывать и другое чувство – чувство удовлетворения и даже триумфа (пока незаслуженного), за которым последовало вдруг и ощущение вины. Несколько овладев собой, я позвонил Аде.
Это был наш первый разговор после того, как в номер мотеля влетел Янси. Даже мне самому мой голос показался неестественным. Ада же говорила совершенно спокойно.
– Ты, разумеется, понимаешь, зачем я звоню. Мне нужны какие-нибудь подробности о Сильвестре.
– Я уже набросала кое-что. Послушай. 'Вместе со всем народом Луизианы я желаю скорейшего выздоровления Сильвестру Марину, чьи заслуги как перед нашей администрацией, так и перед всем населением штата поистине неоценимы. Насколько мне известно, состояние Марина серьезно, но врачи выражают уверенность в благополучном исходе. Давайте молиться за него'. Ну, что, достаточно? – спросила
