уже никогда не узнает. Хотела ли она действительно убить его? Или только издевалась над ним, угрожая раскрыть какое-то темное дело в прошлом?
Возможно, это в конце концов и свело его с ума.
Трое экспертов по почеркам были убеждены, что подписи на двух чеках и на квитанции — подделка, в то время как Корел Блейн и Крис Лундгрен были столь же твердо убеждены, что человек, с которым они разговаривали по телефону, мог быть только Чэпменом. Полиция установила мои маршруты по Флориде, и, хотя получила с десяток различных мнений относительно моего возраста, цвета волос и глаз, в общем это был портрет Чэпмена, как мне в свое время и говорила Мэриан. Приметы же, отмеченные одинаково всеми свидетелями, были как раз те, которые домыслил я сам и которые намеренно культивировал.
Фирма «Чэпмен интерпрайзес» находилась в процессе ликвидации. Этим занимался отец Чэпмена. Корел Блейн уехала из Томастона. Вся эта бессмысленная трагедия завершилась, и лишь один вопрос — как? — остался без ответа. Во всяком случае, был известен действительный виновник (ибо она сама в этом призналась) — отвергнутая и ожесточенная женщина, бывшая раньше его любовницей.
Я взял напрокат машину и отправился в путь.
По дороге купил цветы. Название городка, куда я направлялся, было Бедфорд-Спрингс. Городок этот не значился ни на одной из туристических карт, а я знал лишь, что он находится где-то милях в пятнадцати от Томастона. Я долго не мог понять, почему она захотела, чтобы ее похоронили на каком-то безвестном кладбище в Луизиане, если ее родные были в Кливленде. Наконец, решил, что с Бедфорд-Спрингс у нее были связаны какие-то воспоминания. Я, например, понимал, почему она приезжала в Сан-Франциско — там она обвенчалась с Форсайтом, почему ездила в Стэнфорд и что делала в те последние несколько дней, когда пришла к мысли, что дальше жить невозможно. Но Бедфорд-Спрингс?
Вечерело, когда я наконец добрался до городка. Он располагался в нескольких милях от шоссе. В сущности, городка как такового и не было — только белая церковь, осененная старыми дубами, стоящая посреди слегка холмистой местности. Лиственные деревья перемешивались здесь с соснами. Тут и там мелькали одинаковые фермы. Ни одного дома поблизости.
Стоял конец апреля, и все деревья утопали в густой зелени. Я остановил машину возле церкви, вышел и направился к маленькому кладбищу, чистенькому и ухоженному. В глубине темнел лесистый овраг с высокими деревьями. Поодаль, справа от меня, человек, шедший за мулом, распахивал склон песчаного холма. Не было слышно ни звука, кроме щебета птиц да журчания воды где-то на дне оврага.
Я нашел ее могилу и положил на нее цветы.
Затем огляделся и подумал, что это самое уединенное и некрасивое место из всех, какие я когда-либо видел. А потом внезапно я понял, почему она вспомнила о нем в тот последний час в номере отеля в Сан- Франциско и что это место для нее означало. Покой! Именно покой! Это сразило меня внезапно и беспощадно, как и тогда в баре «Эль Прадо». Я заплакал. Я долго плакал, не в силах унять слезы.
Я сидел в машине и смотрел через железнодорожные пути на большую вывеску, которая гласила: «Чэпмен энтерпрайзес». Неужели, подумал я, настанет день, когда я почувствую, что виноват перед ним? Никогда, ни на один час я не владел и частицей ее существа, а ему она отдавала всю себя в течение шести лет. Потом он выбросил ее, словно она была вещью, которую можно купить, использовать, а потом выкинуть за ненадобностью.
Здесь мне все было знакомо, словно я прожил тут многие годы. Названия улиц вспыхивали и выстраивались в моем сознании, когда я проезжал по городу. Я разыскал ее дом и остановился перед ним под высокими вязами, от которых уже тянулись длинные вечерние тени. Это был белый каркасный дом в два этажа. Перед ним расстилался аккуратно подстриженный газон с несколькими клумбами настурций. Отсюда до центра города было всего четыре квартала. В хорошую погоду она ходила на работу пешком.
Я вышел из машины.
Каким-то чудесным образом вечер вдруг превратился в раннее утро, и я увидел, как она идет впереди меня свойственной ей грациозной походкой, стройная, нарядная, легко и прямо неся темноволосую голову, увенчанную плоской шляпкой, надетой слегка набок, — той, что была на ней в день ее возвращения из Нью-Йорка. Как чудно и необычно выглядела она здесь, в этом провинциальном городке. И хотя я был позади, я каким-то образом видел ее лучистые синие глаза — синие глаза с фиолетовым оттенком и с выражением непоколебимого самообладания, выдержки. Видел я и легкий юмор в этом взгляде, когда она, склонив подбородок на сплетенные пальцы, спросила меня в тот день на Ки-Уэст: «А какие у вас еще комплексы, мистер Гамильтон, кроме робости?»
Эти же глаза блестели от слез, когда в номере она покачала головой: «Нет, Джерри! Слишком поздно! Наш прекрасный розовый фламинго сделан из бетона, и у меня больше нет сил, чтобы нести его. Но ты дал мне его, и я найду место, где его поставить».
Передо мной была площадь в центре города.
Повернув за угол, я пошел по южной стороне. Напротив находился вход в большое здание, на карнизах которого суетились воробьи. Сколько тысяч раз она проходила по этому тротуару, в понедельник утром, субботними вечерами и в яркие августовские полдни!
Входная дверь находилась между ювелирной лавкой Бартона и магазином мужской одежды.
Я поднялся по лестнице, где по ступенькам когда-то постукивали ее тонкие каблучки, на самый верх и повернул по коридору направо. На стекле входной двери позолоченной гравировкой блестела надпись: «Чэпмен энтерпрайзес».
Я толкнул дверь и вошел.
Темноволосая женщина, сидевшая в приемной, приветливо взглянула на меня и спросила:
— Чем могу быть полезна, сэр?
Дверь во внутреннее помещение была закрыта. Я подошел и распахнул ее. Миссис Инглиш следила за мной, озадаченно хмурясь.
— Простите, — наконец сказала она. — Вы кого-нибудь ищите?
Вот они, эти три стола, и сейф, и стальные шкафы для документов, а справа — два окна, выходящие на площадь. За третьим столом, ближе к двери в его кабинет, сидела кареглазая девушка с веснушками на носу и печатала на машинке. Она вопросительно взглянула на меня.
Это — ее стол. Большой стол в центре комнаты. Я подошел к нему и коснулся руками.
Барбара Куллан перестала печатать и уставилась на меня. Я слышал, как Инглиш поднялась и встала в дверях.
— Чем могу служить? — спросила Барбара Куллан.
Словно заливаемый волной ужаса, я как будто раздвоился и наблюдал со стороны за своими действиями, не в силах остановить или изменить их ход. Я все еще мог спастись — стоило только выбежать отсюда, не говоря ни слова, но я ничего не мог с собой поделать. И стоял, касаясь ладонями ее стола. Потом прошел по комнате и вошел в кабинет Чэпмена. Открыв средний ящик его стола, я вынул оттуда шкатулку с карандашами и, перевернув ее, уставился на маленькую карточку, прикрепленную ко дну липкой лентой.
«Вправо тридцать два, влево два поворота, девятнадцать…»
Обе женщины стояли в дверях у меня за спиной. Они вскрикнули, когда я обернулся, и испуганно попятились.
— Кто вы? — нервно спросила Барбара Куллан. — Что вам здесь нужно?
Я вернулся к большому столу в центре комнаты и встал за ним, устремив взгляд через окно на площадь. Миссис Инглиш отступила в приемную.
Барбара держалась как можно дальше от меня, не спуская с меня глаз. Молчание плотной завесой наполнило комнату.
Я крепко стиснул край стола. Господи, но должно же что-то где-то от нее остаться!
Она сидела здесь шесть лет. Вот здесь, в левом ящике стола, лежала ее сумка. Она дотрагивалась до вещей на столе, бросала бумагу в корзину, брала телефонную трубку… Она сидела на том же месте, где стою сейчас я, и, поднимая глаза, смотрела через окно на весеннее солнце и медленно движущиеся машины под осенним дождем, на группы студентов во время футбольных матчей, на похоронные процессии и на сияющее октябрьское небо.
Я глянул на побелевшие суставы своих рук.
— Барбара, — сказал я. — Она не виновата. Вы должны этому поверить. Я должен заставить их
