иррационального чувства, будто что-то явилось за ним — что-то еще более чужое, чем то холодное присутствие, которое он испытал днем.
Он повел лучом фонарика вдоль задней изгороди, через засыхающую клумбу, которую снова забыл полить, в густую поросль под вязом в углу двора. Никаких кошачьих глаз, сверкающих в темноте. Вообще ничего. Он, наверное, просто перенервничал. Логично как будто, но Тео почему-то не мог в это до конца поверить. Скорее уж то, что производило этот шум, услышало, как он выходит, и убежало.
Память о голодном, скорбном звуке не прошла даже полчаса спустя. Тео, хотя и устал, никак не мог уснуть, пока не встал и не зажег лампочку в ванной, чтобы свет падал в дверь его спальни, напоминая ворота в загадочную страну мечты.
6
ЗЛАЯ ЛУНА
— Никакой я вам не Культяпка, — сказал человек, хотя никто его и не слышал.
Он забился еще глубже в угол, подальше от ветра, который рыскал у входа в переулок, как собака, норовящая подкопаться под забор.
— Меня не Культяпкой звать. — Он похлопал себя по карману — может, ему только померещилось, что он допил бутылку? Нет, не померещилось. — Черт.
Неправильно это, отбирать у человека имя. Точно мало того, что его заслали в чертов Вьетнам, где он оставил обе ноги и кусок руки — но там-то его хотя бы называли настоящим именем, даже звание впереди ставили, чтобы крепче, значит, держалось. Рядовой морской пехоты первого класса Джеймс Макомбер Эгглс, вот как. До тех самых пор, пока его не доставили по воздуху из Анхоа обратно в Штаты. А когда он в первый раз выехал на улицу на своей коляске, парни около судейской лужайки стали звать его Культяпка Джим — обидно, конечно, но все-таки как будто бы и по имени. Теперь его зовут просто Культяпка, и это его злит, по-настоящему злит. У человека можно отнять ноги и кусок руки, но имя отнимать нельзя. Это неправильно.
— Где этот котяра? — Он вроде как подружился с этим тощим зверюгой — кот жрет остатки его еды и греет его, но уже два дня, как того не видать. — Удрал, скотина. — Какая— никакая, а все компания. Хоть бы вернулся, что ли.
Не так уж много ему и надо. Чтобы кот нашелся. Второй носок, чтобы надевать на культю руки — зимой, когда задувает с озера, ее так ломит, что мочи нет. Чтобы кто- нибудь приделал колесики от скейтборда к его тележке — тогда он опять ездил бы по тротуару, как положено, а не таскался на старой картонке. Это унизительно. Он ветеран, блин, морской пехотинец. Уж колеса-то ему причитаются. Он ведь не так много просит. И бутылочку бренди. Не какого-нибудь дорогого, обыкновенного бренди, от которого глотке приятно и все прочее тоже перестает болеть. Он не пил бренди с тех пор, как тот мужик в хорошем пальто дал ему полбутылки в позапрошлое Рождество, но все время о нем вспоминает. Это вам не тот дерьмовый сироп от кашля, который почему-то вином называется.
Он порылся в своих вещах, откапывая пластиковый пакет, который нашел недавно — хороший, плотный, из магазина одежды, не продуктовая рвань, та мигом по швам расползается. Надо проделать в этом новом мешке дырку и надеть на шею, тогда по ночам не так холодно будет. Прямо как воротник от скафандра, к которому астронавты шлемы привинчивают — клево, наверное, спать зимой в скафандре. Окошко, куда выглядывают, можно закрыть, и будет совсем тепло, пока утреннее солнышко не пригреет.
Кот, носок, колесики, бутылка бренди и хренов скафандр.
Из кучи хлама в конце переулка донесся стон, и человек, когда-то звавшийся рядовым первого класса Джеймсом М. Эгглсом, вздрогнул.
— Ты, что ли, котяра? — Да нет, на кота не похоже. Больно уж низко.
Убили кого-то и бросили, а он, бедняга, живой еще, была его следующая мысль. Куча мусора заколебалась и опять успокоилась. Стон прозвучал снова, громче.
«Ни хрена. Обдолбанный какой-то завалился дрыхнуть в моем переулке. Никакого тебе уважения».
Он сел, помогая себе здоровой рукой, и наставил обрубок на шевелящуюся груду картонных коробок и рваного пластика.
— А ну вали отсюда! Тут приличные люди спят. — Голос дрожал больше, чем ему было желательно. — Это мое место. — А если наркоша, который там залег, не какой-нибудь маленький и костлявый? Если это молодой парень? Нанюхался ангельского порошка, руки и морда в кровь исцарапаны, мускулы узлами, что твои змеи? А может, там вообще не человек? Здоровая собака вроде питбуля. Крыса его укусила, он и взбесился. Как выскочит сейчас, пасть в пене, глаза красные...
— У меня нож есть, — соврал он и мысленно добавил нож в список желаемого, за астронавтским скафандром. — Порежу в натуре, понял? Мне проблем не надо, а ты запросто можешь нарваться.
И тогда из кучи мусора медленно поднялась обтрепанная тень, порождение злой луны. Человек сначала подумал, что слишком глубоко закопался в свою нору и не чувствует, как сильно задуло с озера. Что ветер облепил того другого обрывками пластика и бумаги и мешает его разглядеть.
Фигура качнулась и сделала неверный шаг к человеку.
— Сказано тебе, у меня нож! — заверещал бездомный. — Не подходи!
Но когда тот повернулся к нему — медленно, точно ни слова не слышал из сказанного и только теперь как-то почуял его, человек внезапно понял, почему у неизвестного такой странный вид. Потому, что под клочьями и обрывками нет никакого тела и под скомканной газетой не прячется растерянное лицо наркомана. Эта засаленная маска и есть его лицо, последнее, которое человеку суждено увидеть.
Сердце поднялось к горлу, как лифт, загородив доступ воздуху. Человек, отталкиваясь руками, потащился к выходу из переулка, к людям — мало ли кто стоит на углах в теплую летнюю ночь, в какой-нибудь дюжине ярдов отсюда. Даже его мучители должны помочь ему против этого ужаса! Он пытался крикнуть, но словно несколько кубов кладбищенской земли рухнуло на него, придавило к земле, а что-то, пахнущее тухлым жиром и старыми костями, зажало нос и рот. Оно давило, давило, пока Джеймс Макомбер Эгглс не уступил врагу свое старое искалеченное тело и не улетел с беззвучным криком в пустоту.
Долго, очень долго не испытывал он этого странного, но приятного ощущения. Долгие века в темном холодном месте, где не было никого, кроме таких, как он сам, и где он подкреплялся мерцающим теплом своих несчастливых соседей (избегая тех, чья несытость была еще глубже и сильнее, чем у него), почти целиком отняли у него те зачатки сознания, которыми он когда-либо обладал.
Свобода его, однако, была неполной. Принуждение пронизывало ее насквозь, как красный рубец. Весь его голод, вся ненависть к живому и ничем не стесненному сосредоточились вокруг пятнышка жизни под названием «теовильмос» — его добычи. Когда он перемещался в эту плоскость, добыча была близко, совсем близко, но бесплотный охотник не был готов ее взять. Однако голод, жгучий голод почти что свел их, преодолев неподдающееся измерению расстояние. Только миг — потом иррхе пришлось уйти, переместиться в другую точку, где плоскости соприкасались плотнее и ему легче было совершить переход в ту физическую реальность, где двигалась его добыча.
Чумной дух размял свои новые члены, испробовал новые органы чувств. Теплая жизнь окружала его — теплая жизнь и холодная геометрия камня. Давно, очень давно не бывал он в этой материальной плоскости, не ощущал этих восхитительных болей. Он пытался смотреть глазами своего краденого тела, но испытывал трудности с их фокусировкой. Собственные его чувства оставались при этом острыми. Он чуял близость других живых существ вроде того, чье тело он занял: они двигались и производили звуки сразу за выходом из замкнутого пространства — беспечные, словно птицы,
