сказал, что я сумею распознать ее, лишь едва не утратив), если не спасение моей бессмертной души? И вдруг сердце сильно забилось в моей груди, ибо я подумал: что, если мне, именно мне, суждено стать орудием спасения Гробницы Господа нашего? Мне показалось, что яркое сияние исходит от меча и шлема, и я пал ниц и поклялся, что больше никогда не допущу сомнений и постараюсь совершить подвиги, достойные подарка Артура.
Таким образом, воспрянув духом и пребывая в счастливом умиротворении, я дожидался наступления весны, когда нам предстояло пересечь Узкое море и присоединиться к королю. Однако я немного робел при воспоминании о невыносимой тошноте, испытанной мною, когда я в последний раз путешествовал на корабле по зыбким волнам. Но если на моем пути возникнут подобные препятствия, то с помощью Пречистой Девы и св. Дени я постараюсь превозмочь их. О если бы только до Иерусалима можно было добраться по суше!
Во второй половине июня мы переплыли Узкое море и нашли короля Ричарда в Туре, но не могли приблизиться к нему в течение двух или трех дней из-за большого числа рыцарей, собравшихся в том городе, и общей суеты. Но потом нам оказал добрую услугу Уильям Маршал, который находился подле короля для того, чтобы подписать указы и уладить прочие необходимые дела. Мы предстали перед королем и были приняты весьма любезно. Артур привез с собой большую сумму денег, обещанную на военные нужды его сеньором, епископом, а также отряд воинов, набранных в его землях и в поместье Фитцлерой, и еще шестерых вольных стрелков из прихода Фиттлуорт, которые нанялись к нему на службу за три полупенса в день, еду и питье. Король был весьма этим доволен. Что касается меня, то король предложил мне присоединиться к его свите, получая в день по восемь пенсов и содержание, что было весьма щедро с его стороны. Хотя я серьезно сомневался, что когда-либо мне перепадет хотя бы пенни от его щедрот, но после обсуждения вопроса с Артуром дело было решено.
На шестой день до июльских нон мы прибыли в Везеле и соединились с войском французского короля, и там я увидел такое количество народа, какое, наверное, никогда не собиралось прежде в одном месте. Невозможно исчислить это невиданное множество рыцарей, лордов, оруженосцев, военачальников, лучников, метателей из пращи и копьеносцев, маркитантов и слуг, а также нагруженных повозок и осадных орудий. Огромный стан простирался так далеко, насколько видел глаз. Начальник королевских арбалетчиков, некий Турпен, человек, весьма сведущий в военной науке, сказал мне, будто примерно подсчитал и оценил величину этого громадного войска, англичан и французов, и что общее число получается никак не меньше восьми тысяч человек, из них более тысячи – рыцари и оруженосцы.
Два дня мы провели в Везеле, и к тому времени Артур перестал печалиться и скучать по своей жене, которую оставил беременной, и ходил по округе, охваченный умилением и восхищением. Я удостоился чести играть и петь перед лицом двух королей и впервые увидел короля Филиппа-Августа Французского, человека двадцати пяти лет. Хотя он был на восемь лет моложе Ричарда, но казался старше его. Он был такого же высокого роста, как и Ричард, хотя и не столь хорошо сложен, с тонкими, редкими волосами, полнокровный, с пятнами фурункулов, что указывало на вспыльчивый темперамент. Во всех отношениях он выглядел как настоящий король, правда, все же не мог равняться с Ричардом, ибо Ричард был крупным и видным. Филипп был явно себе на уме, производил впечатление хитрого и скрытного человека. У него был очень проницательный тяжелый взгляд сине-зеленых глаз. Он почти не мигал, как все люди, а когда смотрел на вас, вы невольно испытывали смущение и вскоре с удивлением обнаруживали, что ерзаете и вертитесь на месте, подобно человеку, отгоняющему мух. Я слышал, что ему нравится окружать себя персонами незначительными, в преданности которых он мог не сомневаться. Поскольку они были обязаны ему своим высоким положением, он легко мог управлять ими. Но об этом я не берусь судить. Похоже, он остался вполне доволен моим пением. Тем не менее он подарил мне всего лишь простой серебряный кубок малой ценности…
Мы покинули Везеле ранним утром на четвертый день до июльских нон, миновали владения герцога Бургундского, а затем двинулись по направлению к Лиону и Валенсии, и везде, где мы проходили, нас встречали толпы горожан и сельских жителей, стекавшихся подивиться на воинство, столь великое числом. Многие довольно грубо поносили нас за то, что мы вытоптали их поля, и много вспыхивало по дороге стычек, ибо некоторые из пилигримов не могли удержаться от воровства или мародерства, вопреки приказу обоих королей. Проклятия и пожелания, что нам следует отправиться в ад, а не в Святую Землю, раздавались чаще, чем крики радости.
В Лионе с нами случилось прискорбное происшествие, когда рухнул мост через Рону и многие попадали в воду. Одни посчитали это дурным предзнаменованием, другие, напротив, утверждали, будто нам подан добрый знак, поскольку утонуло только двое из всей армии, и сей факт как бы показывал, что на войне мы понесем небольшие потери. По приказу короля Ричарда рыбаки и местные жители пригнали много маленьких лодок, и таким образом оставшаяся часть войска переправилась через реку.
Мы достигли Марселя в конце июля, и там меня ждал приятный сюрприз, ибо я встретил двух старинных друзей, с которыми почти не надеялся когда-либо вновь свидеться. Понс де Капдюэйль прибыл туда в компании Гильема де Танкарвиля, обер-гофмейстера Нормандии, отца того молодого человека по имени Жерве, в обществе которого я оставил его в последний раз за игрой в кости. Понс сказал, что, поскольку Жерве обращался с ним с подкупающей предупредительностью, он обосновался в Руане и они стали близкими друзьями. Он уступил настойчивым просьбам де Танкарвиля отправиться вместе с ним в крестовый поход. Потом он напомнил мне, что со времени известной игры в кости я остался должен ему кое-что, а я, употребив те самые выражения, благодаря которым он столько раз надувал меня в прошлом, обняв его за плечи, сказал: «Увы, дорогой Понс! Я забыл кошелек дома, но дай срок, и, Бог свидетель, я верну долг с лихвой». В ответ он рассмеялся, пожалуй, несколько уныло. На том дело и закончилось.
Еще одним старым другом был мой бывший наставник, прославленный Пейре Видаль, принц среди трубадуров. Он жил, окруженный пышной роскошью, при дворе господина Барраля де Бо, виконта Марсельского, и пришло время поведать, по причине какого безрассудства, впрочем, обычного для него, ему пришлось покинуть сие уютное гнездышко и выступить вместе с нами в поход.
Сеньор Барраль де Бо был человеком в высшей степени обходительным, которого легко было развеселить и который всегда был готов хорошо посмеяться. Он держал Пейре в большом почете, как за его песни, которые дарили наслаждение всем, кто их слышал, так и за многочисленные безумства, которые он изрекал и творил. Они называли друг друга ласковыми прозвищами, как принято меж добрыми друзьями, такими, как «Райньер» и «Маринер», и тому подобными. И еще говорили, что Пейре мог по-свойски войти к господину Барралю, где бы тот ни находился, в спальне или в ванной, а потому многие в Марселе искали расположения Пейре, надеясь, что оно послужит их выгоде. Итак, Пейре имел большое число друзей и пребывал в чести и славе. Жену Барраля звали Алазаис, и была она женщиной красивой, но слишком усердно пеклась о своем достоинстве, а Пейре сходил с ума от любви к ней. Он посвятил ей множество песен, вздыхал по ней, целовал землю, которой касалась ее ножка, и даже сочинил плач об увядшем цветке, украшавшем ее грудь. Порой он ложился у ее ног, воздыхая, как верный пес, а иногда носил с собой остатки ее кушаний и твердил, что, поскольку ее персты прикасались к этим кусочкам, они святы для него. Господин Барраль находил его чудачества необыкновенно забавными, и его охватывали такие приступы веселья, что он катался от смеха по полу. Но госпоже Алазаис это совсем не нравилось, хотя она не подавала виду и обращала все в шутку.
Однажды случилось так: Пейре, узнав, что Барраль уже поднялся с постели, а супруга его осталась одна в покоях, пробрался в спальню и нашел ее еще спящей. И он, как рассказывал мне, был настолько восхищен зрелищем ее цветущей красоты, и обнаженных грудей, и плеч молочной белизны, что не стерпел и поцеловал ее в уста. Она, вообразив, что это ее муж, вернула поцелуй и открыла глаза, простирая руки, дабы заключить его в свои объятья, но вместо супруга увидела Пейре и тотчас стала кричать, требуя, чтобы принесли мечи и изрубили его. И так она неистовствовала, что, по признанию Пейре, он немедленно был оглушен и ослеплен одновременно и не мог ни обратиться в бегство, ни оставаться на месте, но лишился чувств. Благородный Барраль принял случившееся как веселое недоразумение и выговорил жене за то, что она подняла шум из-за пустяка, над которым можно лишь посмеяться. Но она, преисполнившись гнева и жажды мести, по секрету сказала Пейре, что подошлет к нему убийц, если он осмелится еще раз переступить порог ее дома. Он полагал, что один или два раза его действительно преследовали какие-то личности, внушавшие подозрение, и от страха почти лишился сна; и тогда он собрал свое имущество:
