укоризненным видом смотрела на темную женщину, стоявшую в дверях, словно в раме. — Ты кто? Ты не моя Сьюди!
— Да, мизус. Сьюди пошла привести вашего брата. Я Лия, пришла позаботиться о вас.
Увидев бабушку при ярком утреннем свете, струящемся из окна, Прю пришла в ужас при виде одряхления женщины, растившей ее с малых лет. Вечером, при свете свечей и единственной масляной лампы, Осанна выглядела усохшей, но такой же, как всегда. Конечно, сознание казалось более затуманенным, чем обычно, но это можно было приписать действию нескольких стаканов красного вина, а потом и бренди, которое заставил ее выпить Клод.
Но помрачение разума наступило не из-за вина и не из-за бренди. По крайней мере не только из-за этого.
— Бабушка, позволь мне помочь тебе лечь в постель. Хочешь, я потру тебе лодыжки? Или спою… Помнишь песни, которым ты научила меня, когда я была маленькая? — Прю начала напевать хриплым от сдерживаемых слез голосом.
— У меня все болит, дитя мое. Пойди приведи Джона и вели ему послать за доктором. Мне надо что- то для суставов, или я не сомкну глаз.
Голос у Осанны звучал по-детски обиженно и по-старчески ворчливо. У бедняжки не переставая болели кости и воспаленные суставы. Быстро взглянув на Лию, Прю кивнула. Обе женщины знали, что делать: Лия заспешила на кухню за котелком с горячей водой и полотенцами, а Прю стала капать опий в стакан с подслащенной водой, добавив для аромата немного портвейна.
— Вот, моя любимая, выпей это. Лия пошла за горячими полотенцами. Пройдет совсем немного времени, и ты будешь притопывать и позовешь скрипача.
— К обеду придет Клод. Прюденс, надо снять эту ужасную кашу с твоего лица раньше, чем он войдет в дом. И, пожалуйста, сделай что-нибудь с волосами.
Сознание у нее снова прояснилось, подумала Прю, поглаживая маленькие, изуродованные ревматизмом руки бабушки. Ее состояние было похоже на день, когда небо затянуто маленькими белыми облаками и полосы солнечного света и тени перемежаются на лице земли.
— Сегодня вечером, бабушка, ты будешь гордиться мною. Но может быть, лучше сообщить Клоду, что ты не совсем хорошо себя чувствуешь?
— Глупости, дитя мое! Со мной вовсе ничего не случилось, а Клод обещал рассказать об очаровательном доме, который он собирается построить для нас в южной части острова.
Глаза у Прю стали жесткими. Эта змея задумала какую-то гадость, но даже ради спасения жизни она бы не сумела догадаться, что это может быть. Он носит тонкий атлас и парчу с рюшами, свисающими где только возможно. Что нужно такому человеку в старом доме, от старой женщины и близнецов, которые презирают даже воздух, которым он дышит? Ведь у них ничего не осталось, что можно украсть, потому что этот подонок уже обшарил даже корзинку для рукоделия.
Нет, он не признался. О нет. Когда она вчера вечером сказала ему о корзинке — обвинить его она не решилась, слишком много времени утекло, — он великолепно разыграл сцену потрясенной невинности. «Кто-то украл ваши иголки и нитки? Ах, мадемуазель, как ужасно!»
Если бы она не носила старые материнские матерчатые туфли, слишком маленькие для нее, она бы пнула его туда, где больнее всего.
Прайд вернулся домой только во второй половине дня. Он ухитрился найти работу на одном из складов — скверное занятие для того, кто мог бы быть наследником чуть ли не всего острова Портсмут.
— Ты будешь работать у Деларуша? Я бы скорее умерла с голоду, — сказала ему сестра.
— Я ненавижу проклятого подонка, Прю, но он что-то задумал, и работать на одном из его складов — лучший из известных мне способов раскрыть, что именно он затевает. Я буду работать под началом Симпсона. Конечно, он человек Деларуша, но остался таким же тупым, как всегда. Будет легко проникнуть в офис. Он до сих пор держит ключи там, куда обычно вешал их папа. В офисе должно кое-что обнаружиться. Ключ, записная книжка или дневник, мало ли что. — И под скептическим взглядом сестры он продолжал: — Прюди, думаешь, до Деларуша не дошли слухи о спрятанном папином состоянии?
— Если бы у нас было состояние, разве бы я потела у жаркой плиты, стирала и кипятила белье? — фыркнула она. — И разве ты сидел бы клерком на вонючем старом складе?
— Нам приходится изворачиваться, потому что состояние потеряно, и мы не смогли найти ни единого шиллинга.
Прю задумчиво произнесла:
— А он все равно чего-то ищет. Сегодня вечером я хочу ему прямо сказать, что папа продал все свое имущество и вложил деньги в корабль и груз. Может быть, тогда он займется чем-нибудь другим.
— Сначала он должен поверить тебе, — заметил Прайд с таким выражением, что стало совершенно ясно: не очень-то он на это надеется.
— Я думала, ты хочешь остаться у Гедеона.
Жаркие карие глаза Прайда старательно избегали взгляда сестры. Он погладил бороду, которой несносно гордился, и проговорил:
— Да, но… человек может передумать, разве нет?
— Ты же знаешь, из-за меня тебе не обязательно уходить. Он отправил домой меня. А ты мог бы остаться.
— Да, конечно. Но кто будет смотреть за тобой? Старая женщина с такой слабой головой, что не может отличить свой нос от следующего четверга? Или вольноотпущенница с языком острым, как клинок, которая может, когда захочет, уйти от нас? Ты всего лишь девушка, Прюди. Надо, чтобы кто-то смотрел за тобой.
Щеки Прю пошли ярко-красными пятнами. Те самые щеки, над которыми столько трудилась Лия, чтобы сделать их бледными и мягкими.
— Мы говорим о той самой девушке, которая обычно приносила домой трех гусей, когда ты еле справлялся с одной уткой? О той самой девушке, которая изо всех сил старалась научить тебя, как забрасывать удочку, чтобы не поймать на крючок собственную спину? О той самой девушке, которая…
— Я говорю о той девушке, которая, если не остережется, может кончить тем, что станет любовницей сладкоречивого дьявола из Парижа.
— Ты думаешь… ты в самом деле веришь, что я сделаю такую вещь? — вытаращилась Прю на брата.
— Я думаю, у тебя не будет выбора, если я что-нибудь не раскопаю и не опозорю проклятую жабу. Лия утверждает, что бабушка подписала бумаги, и мы теперь принадлежим ему вместе с домом и всем, что у нас случайно найдется. И, по-моему, она не станет врать в таком деле.
Прю рухнула на скамью во дворе у кухонной стены, где она шелушила бобы.
— Нам уже по восемнадцать, вряд ли нас так легко взять под опеку. — И тут она взорвалась: — Боже, как бабушка могла сделать такое?! Или она думает, что мы еще дети?
— Конечно, думает… Во всяком случае, в те минуты, когда она думает. — Прайд поставил ногу на скамейку рядом с мешком с бобами. За время их морской жизни он здорово вырос, плечи у него раздались, руки и ноги набрались силы. Даже лицо приобрело более зрелое выражение. — Хотя я очень люблю ее, но мне кажется, что бабушка никогда, по правде говоря, не была богата мозгами.
— Это несправедливо! — воскликнула Прю. Может быть, это и правда, но едва ли справедливо, мысленно добавила она. А Прайд невозмутимо продолжал:
— Похоже, что рядом с ней всегда находился мужчина, который говорил ей, что надо делать. Сначала ее собственный отец, потом брат, дядя Джон, затем этот старый несчастный священник, за которого она вышла замуж. По крайней мере, до тех пор, пока они не умирали или не выгоняли ее из своего дома.
Конечно, это была правда. Осанна Хант Гилберт никогда не славилась силой ума. Но сила характера и теплота сердца ни у кого не вызывали сомнений. Она была самой младшей в семье, и родители и старший брат баловали ее. Это правда. Потом брат женился на ревнивой женщине, которая, не теряя времени, нашла Осанне мужа в лице престарелого приходского священника.
— Нам надо выбираться из омута, в который она затянула нас, — вздохнула Прю.
— Я делаю все, что могу. Но ничего не получится, если ты пойдешь и убьешь этого подонка раньше,
