Как ситхи, думал он. Навечно пойманы своей болью. Жаждущие конца, как говорила Амерасу.
Бинабик срезал еще несколько щепок со своего куска дерева, который теперь стал напоминать остроухую длинномордую волчью голову.
— Извиняй мое спрашивание, Саймон-друг, но имеешь ли ты особую причину, чтобы говоренное Слудигом ударяло тебя с такой ощутительностью?
Саймон покачал головой:
— Я просто не знаю, как… как быть. Эти люди пришли, чтобы убить нас, — и я хочу, чтобы все они погибли, погибли мучительно, ужасно… Но, Бинабик, это же эркингарды. Я хорошо знал их в замке. Некоторые из них угощали меня сладостями, сажали на своих лошадей и говорили, что я напоминаю им их собственных сыновей. — Он нервно царапал прутиком раскисшую землю. — Почему же тогда? Как они могли явиться убивать нас, когда мы не сделали им ничего дурного? Их заставляет король, но тогда почему мы должны убивать их?
Бинабик слегка улыбнулся:
— Я имел наблюдение, что ты не питаешь волнение к судьбе наемников — нет, не надо объяснять, в этом нет нужности. Трудно питать жалость к тем, кто предпринимает розыски войны, чтобы иметь материальное награждение. — Он сунул почти готовую фигурку в карман куртки и начал собирать дорожный посох. — Вопросы, которые ты спрашиваешь, имеют огромную значительность, но они не имеют ответов. Я предполагаю, в этом все различение мужчины и мальчика, женщины и девочки. Ты сам должен находить индивидуалистическое разрешение вопросов, которые не имеют настоящих ответов. — Он повернулся к Стренгьярду: — Вы сохраняете книгу Моргенса где-то поблизости, или она местополагается в поселке?
Священник смотрел на огонь, размышляя о чем-то.
— Что? — спросил он. — Книга, вы говорите? О небесные пастбища, я повсюду ношу ее с собой. Я никак не могу допустить, чтобы она хоть на минуту осталась без присмотра. — Неожиданно он повернулся и смущенно посмотрел на Саймона: — Она, конечно, не моя — пожалуйста, не думай, что я позабыл о твоей доброте, Саймон, о том, что ты мне позволил читать ее. Ты представить себе не можешь, что для меня значит возможность спокойно и с расстановкой читать рукопись Моргенса!
При мысли о Моргенсе Саймон почувствовал почти приятный приступ сожаления. Как ему недоставало этого удивительного человека!
— Так ведь она и не моя, отец Стренгьярд. Он просто дал ее мне на сохранение, чтобы со временем люди вроде вас и Бинабика могли прочитать ее. — Он мрачно улыбнулся. — Я думаю, это главный урок, который я получил за эти дни: на самом деле мне ничего не принадлежит. Одно время я думал, что Торн будет моим мечом, но теперь я в этом сомневаюсь. Мне давали разные другие вещи, но ни одну из них я не использовал по принадлежности. Я рад, что хотя бы слова Моргенса используются по назначению.
— И это имеет огромную важность. — Бинабик улыбнулся в ответ, но тон его был очень серьезен. — Моргене производил думанье за всех нас в эти темные времена.
— Одну минутку. — Стренгъярд вскочил на ноги. Через несколько минут он вернулся вместе со своей сумкой, небрежно разбрасывая в разные стороны ее содержимое — Книгу Эйдона, шарф, бурдюк с водой, еще какие-то мелочи — в безумном стремлении поскорее добраться до аккуратно уложенной на самое дно рукописи Моргенса. — Вот она, — триумфально возвестил он, потом помолчал. — А зачем я ее искал?
— Как следствие моего спрашивания, — объяснил Бинабик. — Она имеет один пассаж, который содержит крайнюю интересность для друга Саймона.
Тролль взял манускрипт и стал бережно листать его, щурясь, чтобы прочитать что-нибудь при слабом свете костра. Казалось, что поиск займет у него много времени, так что Саймон встал и отошел от костра, чтобы размять нош. Вдоль склона горы дуя ледяной ветер, а белое озеро, которое можно было разглядеть сквозь просветы в деревьях, представлялось подходящим местом для появления призраков. Когда Саймон вернулся к огню, его пробирала дрожь.
— Я производил разыскание. — Тролль размахивал страницей. — Ты желаешь читать самостоятельно или очень лучше будет, если прочту я?
— Ты просто обожаешь читать мне всякие венда. Ну, валяй.
— Я делаю так в интересе твоего продолжающегося образования, — ответил Бинабик, делая свирепое лицо. — Слушай:
Фактически, — пишет Моргенс, — споры о том, кто был величайшим рыцарем эйдонитского мира, многие годы продолжались как в коридорах Санкеляана Эйдонитиса, так. и в тавернах Эрнистира и Эркинланда. Нелепо было бы утверждать, что Камарис ставил себя ниже других людей, но он, судя по всему, так. мало удовольствия находил в битвах и сражениях, что война стала для него чем-то вроде епитимьи, а ясный отточенный ум — тяжким бременем. Когда в интересах фамильной чести ему приходилось сражаться в турнирах, он часто переодевался, пряча герб Зимородка, чтобы его противники не были побеждены одним благоговейным ужасом. Он также был известен манерой ставить перед собой немыслимые задачи — как пример, упомянем случай, когда он дрался одной левой рукой — что не было продиктовано простой бравадой, а, как я полагаю, свидетельствовало о страстном желании поражения, которое сняло бы с его плеч невыносимое бремя славы первейшего рыцаря Светлого Арда — мишени острот каждого пьяного скандалиста и вдохновителя бездарных виршей бесчисленных сочинителей баллад. Когда он принимал участие в настоящих войнах, даже эйдонитские священники признавали, что его безграничная скромность и милосердие к поверженному врагу заходят чересчур далеко, словно он сам стремится к честному поражению, а вместе с ним и к смерти. Его боевые подвиги, почитаемые в любом дворце, так же как и в каждой крестьянской хижине Светлого Арда, для самого Камариса были чем-то почти постыдным.
После того, как во время первой войны тршпингами в засаде был убит Таллисто из Пирруина — предательство, о котором сложено едва ли не столько же баллад и легенд, сколько о звездных подвигах Камариса — только сам король Джон мог претендовать на роль соперника Камариса в борьбе за титул величайшего рыцаря эйдонитского мира. Разумеется, никто не мог даже предположить, что Престер Джон, каким бы великим рыцарем он ни был, может сразить Камариса в открытом бою: после Нирулагской битвы, в которой они впервые встретились, Камарис избегал даже шуточных состязаний с королем, опасаясь нарушить хрупкое равновесие их дружбы. Но если для Камариса его ум был только тяжелой ношей, а участие в войне — и даже в такой, которую санкционировала, а, как сказали бы некоторые, в чем-то и вдохновила эйдонитская церковь, — худшей из пыток, то Престер Джон никогда не был более счастливым, чем на пороге очередной битвы. Он не был жесток — ни один побежденный враг не мог пожаловаться на несправедливость, кроме разве что сшпхи, к которым Джон имел какую-то личную, но очень сильную неприязнь и которых он преследовал до тех пор, пока они просто не исчезли из глаз всех смертных людей. Но так как бытует мнение, что сшпхи не имеют души — хотя я не стал бы этого утверждать со всей ответственностью — можно сказать, что Джон относился ко всем своим врагам справедливо и милосердно, против чего не сможет возразить даже самый скрупулезный церковник, Что же касается его подданных, включая даже языческий Эрнистир, то Джон был для них великодушным и мудрым королем. Только в те моменты, когда ковер войны расстилался перед ним, он становился опаснейшим человеком. Так случилось, что Мать Церковь, именем которой он крушил своих врагов, в благодарность (а может быть отчасти из необъяснимого страха) назвала его Меч Господен.
Итак, спор разгорелся и продолжается по сей день: кто из двоих был более велик? Камарис, умнейший человек из всех, кто когда-либо брал в руки меч? Или Престер Джон, только немного менее искусный в битве, но зато выводивший в бой тысячи людей и горячо приветствовавший справедливую и богоугодную войну?
Бинабик прочистил горло.
— И вот, как он говаривал, этот спор продолжался многое время, и Моргене упоминает об этом еще очень много страниц подряд, потому что это был вопрос черезвычайной важности — или его считали тогда вопросом черезвычайной важности.
— И значит, Камарис убивал лучше, но нравилось ему это меньше, чем королю Джону? — спросил Саймон. — Почему же тогда он вообще делал это? Почему он не ушел в монахи или в отшельники?
— В этом вся суть твоего предварительного спрашивания, Саймон, — сказал Бинабик, внимательно глядя на юношу. — Вот благодаря какой причине все писания великих думателей оказывают огромную
