Тиамак сердился.
Он хорошо потрудился для сухоземельцев — Ордена Манускрипта, как они говорили, хотя Тиамаку казалось, что группа из полудюжины человек слишком мала, чтобы называть себя орденом. Но членом Ордена был доктор Моргенс, которого Тиамак уважал и любил, поэтому он старался сделать все возможное, когда хоть кому-нибудь из носителей свитка требовалась помощь, которую мог оказать только маленький вранн. Они не часто нуждались в мудрости жителя болот, но когда она была нужна им — например, когда одному из них понадобилась крученая трава или желтый медник, которые невозможно было найти на рынках сухоземельцев — они вспоминали о Тиамаке и писали ему. Иногда — например, когда он подготовил для Динивана подробный каталог болотных животных, снабженный его собственными рисунками пером, или когда изучил и описал старому Ярнауге, какие реки впадают во Вранн и что происходит, когда их пресные воды смешиваются с соленой водой залива Ферракоса, ему приходили длинные ответные письма с благодарностями. Благодарственное письмо от Ярнауги было таким тяжелым, что голубь добирался до Вранна в два раза дольше, чем обычно. В этих письмах члены Ордена часто намекали, что когда-нибудь Тиамак тоже будет принят в их число.
Сограждане Тиамака не ценили его, и потому вранн жаждал этого признаний. Он помнил враждебность и подозрительность студентов в Пирруине, узнавших, что среди них есть и человек с болот. Если бы не доброта доктора Моргенса, он убежал бы обратно в болото. Но под скромной Внешностью Тиамака пряталось нечто большее, чем просто гордость. В конце концов, он был первым вранном, который уехал с болот учиться у узирианских братьев. Получая благодарности от носителей свитка, он каждый раз чувствовал, как близится его час. Когда-нибудь он станет членом Ордена Манускрипта, узкого круга настоящих ученых, и каждые три года будет ездить на встречу с одним из них — встречу равных. Он увидит мир и станет знаменитым ученым… по крайней мере так он всё это воображал.
Когда в «Чашу Пелиппы» явился огромный риммер Изгримнур и передал ему желанный брелок члена ордена — золотые свиток и перышко — сердце Тиамака взлетело к небесам. Все его жертвы стоили этой награды. Но мгновением позже герцог рассказал, что получил брелок из рук умирающего Динивана, а когда оглушенный этой вестью Тиамак спросил о Моргенсе, Изгримнур ответил, что доктор умер почти полгода назад.
Спустя две недели Изгримнур все еще не мог понять причины отчаяния и растерянности Тиамака. Он допускал, что вести о смерти этих людей могли расстроить его, но мрачность Тиамака считал крайностью. Но ведь риммер не привез ни новой работы, ни полезного совета, он даже не был, по его собственному признанию, членом ордена. Изгримнур не мог понять, что Тиамак, столько времени прождавший, чтобы узнать планы Моргенса, совершенно растерялся, когда его бросили на волю волн, как лодку-плоскодонку, попавшую в водоворот.
Тиамак забыл о долге перед своим народом ради поручения сухоземельца — по крайней мере так ему казалось, когда он был достаточно зол, чтобы забыть, что нападение крокодила заставило его отказаться от своей миссии в Наббане. В любом случае он не оправдал надежд своих земляков.
Ему приходилось признать, что Изгримнур все-таки платил за комнату и еду для него, когда у самого Тиамака вышли все деньги. Это конечно было чем-то — но с другой стороны, того требовала простая справедливость: сухоземельцы бессчетные годы наживались на труде жителей болот. Самого Тиамака преследовали, били и оскорбляли на рынках Анзис Пелиппе.
Тогда ему помог доктор, но теперь Моргене мертв. Народ Тиамака никогда не простит ему предательства, а Изгримнур вечно возился со старым швейцаром Чеалио, который, по утверждению герцога, был великим рыцарем Камарисом. Казалось, его и вообще не волнует, жив ли еще маленький болотный житель. Учитывая все это, Тиамак понимал, что стал теперь таким же бесполезным, как безногий краб.
Удивленный и встревоженный, он огляделся. Он далеко отошел от «Чаши Пелиппы» и совершенно не ориентировался в этом районе Кванитупула. Вода, еще более серая и сальная, чем обычно, пестрела тушками дохлых рыб я морских птиц. Опустевшие дома по обе стороны канала, казалось, сгибались под Грузом веков, грязи и соли.
Чувство затерянности и одиночества захлестнуло его.
О Тот, Кто Всегда Ступает по Песку, дай мне благополучно вернуться домой! Пусть мои птицы будут живы! Дай мне…
— Болотный человек! — резкий голос прервал его молитву. — Его приход близок!
Вздрогнув, Тиамак обернулся. На другой стороне узкого канала стояли трое молодых людей в белых одеяниях огненных танцоров. Один из них откинул капюшон, и Тиамак увидел неровно выстриженную голову: несрезанные пучки волос торчали, как сорная трава на ухоженной клумбе. Даже издалека было видно, как недобро блестели его глаза.
— Близок его приход! — снова закричал огненный танцор. Голос его звучал радостно, как будто Тиамак был старым другом.
Тиамак знал, кто эти люди, и не хотел принимать участие в их безумии. Он повернулся и, прихрамывая, заспешил по неровной дороге в обратную сторону. Окна и двери безжизненных зданий, мимо которых он проходил, были наглухо забиты досками.
— Король Бурь идет! Он вправят тебе ногу! — Огненные танцоры на другой стороне тоже повернули. Они шли параллельно Тиамаку, подражая его хромающей походке, и кричали: — Ты что, не слыхал еще? Больные и увечные будут наказаны! Огонь пожрет их, лед похоронит их!
Тиамак увидел пролом в длинной стене справа от него. Он свернул туда, надеясь, что это не тупик. Крики огненных танцоров неслись ему вслед.
— Куда ты идешь, коричневый человечек? Король Бурь отыщет тебя, даже если ты спрячешься в самой глубокой норе или на самой высокой горе! Иди сюда, поговори с нами, иначе мы сами придем к тебе!
Проем вывел вранна на большую открытую площадку, которая некогда, судя по всему, служила пристанью, а теперь только остатки снастей и перекладин да осколки разбитой посуды напоминали о ее прежнем назначении. Доски площадки рассохлись от старости, и сквозь щели была видна грязная вода канала.
Тиамак аккуратно прошел по колеблющемуся настилу к двери на другой стороне канала и вышей на новую улицу. Крики огненных танцоров затихали, становясь все злее по мере того, как он удалялся.
Для вранна Тиамак неплохо знал город, но даже коренные жители Кванитупула признавали, что в нем легко потеряться. Строения редко служили подолгу. Те, которым удавалось продержаться одно-два столетия, десятки раз изменяли свое расположение — морской воздух и вода разрушительно действовали на сваи и краску. Ничто не оставалось неизменным в Кванитупуле.
Пройдя еще немного, Тиамак начал узнавать знакомые места — шаткий шпиль полуразрушенной церкви Святой Риаппы, яркую, но облупившуюся краску на куполе рынка. Он почти успокоился и снова принялся обдумывать свои проблемы. Итак, теперь он в западне, в чужом городе. Если он хочет как-то зарабатывать себе на жизнь, ему придется предложить свои услуги в качестве писаря и переводчика. Это означало бы жизнь у самого рынка, потому что особые сделки, при которых требовалась помощь Тиамака, не терпели дневного света. Если он не будет работать, то должен будет положиться на благотворительность герцога Изгримнура. Тиамак не хотел дальше пользоваться гостеприимством болтливой Чаристры и даже предложил герцогу переехать поближе к рынку, чтобы он, Тиамак, мог по крайней мере зарабатывать деньги, пока Изгримнур нянчится с этим идиотом швейцаром. Но старый риммер был непреклонен. Он считал, что была какая-то причина, по которой Диниван просил их ждать в «Чаще Пелиппы», хотя и сам понятия не имел, что это за причина. Поэтому, хотя Изгримнуру трактирщица нравилась никак не больше, чем Тиамаку, он переезжать никуда не собирался.
Кроме того, Тиамак никак не мог понять, стал ли он теперь действительным членом Ордена Манускрипта. Он был избран, но все носители свитка, которых он знал, уже умерли, а о прочих он ничего не слышал вот уже много месяцев. Он не знал, что ему теперь делать и у кого он мог бы спросить об этом.
Наконец последней, но не менее важной проблемой было то, что ему снились плохие сны, вернее сказать, не плохие, а странные. В течение нескольких последних недель в каждом сне его преследовал призрак. Гнался ли за ним крокодил, у которого в каждом из тысячи зубов было по глазу, еп ли он великолепное блюдо из крабов вместе со своими воскресшими родителями — за всем этим молча наблюдал
