Он помолчал, подбирая слова.
— Что-то напугало Квентина и заставило прятаться, что-то отвратило твоего отца от его увлечения и привело его к бездействию и созерцанию, что-то испугало всех вас в тот вечер в доме Берринджера, что-то до того обуяло Фостера и твою подругу мисс Уилмот, что они напали на меня вчера вечером, да, да, не смотри на меня так, я не сошел с ума, что-то все время рокочет, как гром…
— Напали на тебя! Что за ерунда! — закричала Дамарис.
— …и ты, конечно, можешь остаться и встретиться с этим, если хочешь. А можешь поехать в Лондон, чтобы отсрочить встречу хотя бы на несколько дней.
— Если это шутка… — начала она.
— Если это так, — ответил он, — то все твои философы и схоласты — сумасшедшие. А вся твоя работа — не более чем сравнение разных каракулей на стенах палат сумасшедшего дома.
Она замерла, глядя на него.
— Если ты пытаешься давить на меня, — сказала она, — за то, что я чего-то не сделала для твоего безумного друга…
— Да неважно, что я считаю, — ответил он. — Важен предмет: истина в предмете. Радость сердца моего, послушай — то, что ты изучаешь, — истинно, и философы, которых ты читаешь, это знали. По миру бродят Универсалии, и что ты собираешься с ними делать? Кроме того, чтобы о них писать.
— Ты в самом деле хочешь сказать, что по земле ходит Сила? Просто Сила? Ты хоть знаешь, что такое философская универсалия?
Но Энтони не стал отвечать. Он ушел в себя, удерживая равновесие, держась за крылья Священного Орла, ибо понимал, что только так можно освободить их всех, Дамарис, Квентина и собственные мысли, чтобы все они могли жить вместе в прекрасном величественном здании, именуемом философией. Наверное, поэтому он не сразу осознал слова Дамарис, сказанные холодным, нет, просто ледяным тоном:
— Наверное, тебе сейчас лучше уйти.
Тогда он сделал последнюю попытку.
— Все, что я сказал тебе — правда. Твой отец забросил бабочек, ты испугалась, Квентина почти свели с ума. Как ты думаешь, что это сделало? Ну что тебе стоит уехать на пару дней, пока мы это не выясним. Ну, пожалуйста! Если… — он заколебался, — если ты, — он вынудил себя продолжить, — если ты мне что-то должна, пожалуйста, сделай это ради меня.
Дамарис задумалась. Она пока не знала, что в ее жизни наступил кризис, не осознавала и опасность росшего в ней искушения. Она прикидывала, что лучше: притвориться, что она ему ничего не должна, или признать долг. Но момент для согласия был упущен и она, продолжая прежнюю линию поведения, просто ответила:
— Благодарю, не вижу никаких причин ехать в Лондон.
На самом деле, ей стоило бы увидеть, что с этой сердитой фразы началось ее спасение.
Энтони пожал плечами и замолчал. Он не мог больше убеждать ее, но не мог и сдаться просто так. Он не мог придумать, что еще сделать или сказать, но уйти сейчас было невозможно. Интересно, что сделал бы в такой ситуации Марцелл Викторин? А ведь скоро у него встреча с доктором…
Нет уж, эту встречу он не отменит. Неизвестно, что там ждет его в доме Берринджера, но другой возможности разобраться в происходящем пока не видно. Надо идти. Он протянул Дамарис руку.
— Тогда до свидания, — сказал он. — Попробуй не сердиться на меня, ну, хотя бы неделю. А потом…
— Я тебя совершенно не понимаю, — сказала она, а затем сделала милую уступку — в конце концов, она действительно ему что-то должна, а он был расстроен из-за Квентина: — Но я думаю, ты пытаешься быть добрым… Мне жаль твоего друга — возможно, если бы это случилось не так внезапно… Понимаешь, я была озабочена проблемой этого утомительного Божественного Совершенства… Ай! Энтони, мне же больно!
— Да, это может стать проблемой, — задумчиво произнес он. — О Господь Всемогущий! До свидания. Может, мы еще встретимся в Филиппах.[31]
И он ушел.
Глава десятая
БЕЗДНА В ДОМЕ
Разговор в машине между Энтони и доктором Рокботэмом по пути к дому Берринджера был легким и вежливым, с вкраплением серьезных ноток. Они начали с обсуждения необычных метеорологических условий, согласившись с тем, что такие частые раскаты грома без молнии или дождя весьма необычны.
— Я полагаю, это нечто вроде электрического разряда, — сказал доктор, — хотя почему разряд должен быть слышен, но не виден, я не знаю.
— Я заметил это, когда был здесь в четверг, — ответил Энтони, — и еще раз вчера. Он кажется громче за городом, а в городе слышится гораздо слабее.
— Я думаю, глушится обычными шумами, — сказал доктор. — Весьма неприятно для некоторых моих пациентов, особенно нервных. Даже на самых спокойных людей это иногда влияет весьма необычным образом. Вот, например, моя жена — согласитесь, нет никого спокойнее ее, — даже она пришла сегодня утром — обычно утром по воскресеньям, когда хорошая погода и она не занята, она навещает нашу старую служанку — и, вы представляете, рассказала о небольшом землетрясении.
— Землетрясении! — воскликнул Энтони.
— Она заявила, что земля под ней дрогнула, — продолжал доктор. — Она в это время переходила поле как раз рядом с железнодорожным мостом и чуть не упала на грядку с капустой, слегка повредила ногу. Конечно, небольшой толчок вполне мог случиться, но я в это время был в городе и ничего не заметил. Вы, я полагаю, тоже?
— Совсем ничего, — подтвердил Энтони.
— Я так и думал, — сказал доктор. — Опять же, жара — вы чувствуете? Лето будет очень утомительным.
Откинувшись в машине, Энтони угрюмо сказал:
— Да, лето будет очень утомительным.
— Вам не нравится жара? — спросил доктор.
И Энтони ответил чистую правду:
— Эта жара мне не нравится.
— Да никому не нравится. Хотя сам я как раз не против, — сказал доктор. — Зимой не так удобно. У докторов, знаете, такая жизнь… разная погода, разные люди. Особенно люди, я иногда говорю, что лучше быть ветеринаром в зоопарке.
— Кстати, о зоопарках… Львицу, которая недавно бродила где-то здесь, все-таки поймали? — спросил Энтони.
— Занятная штука, — ответил доктор. — Во вторник вечером ходили разные слухи, а потом — тишина. Она, должно быть, ушла куда-то. Конечно, люди побаиваются выходить из города ночью. Знаете, эти звери в неволе довольно робкие. Если львица вообще была. Сам цирк на следующий день уехал, и когда в пятницу я видел главного инспектора, он все шутил по этому поводу.
— Правда? — сказал Энтони. — Должно быть, он очень смелый человек.
— Я ему сказал, — продолжал доктор, — что готов посмеяться над мыслью, над идеей, если хотите, но не над фактом. И любой из нас, полагаю, тоже.
Он сделал паузу, но у Энтони пропало желание поддерживать разговор. Упоминание «идеи» вызвало приступ страха. Он вполне осознавал, что оказался меж двух миров. Один — привычный и приятный в общем-то мир, в котором люди обсуждают разные идеи и даже готовы посмеяться над некоторыми, а второй — зыбкий незримый мир, в котором Идеи, живые и ужасные, подавляют умы, разбивают жизни и сеют разрушение там, где появляются. Вот уже показался дом, таинственный и безмолвный, где за границами обычного человеческого знания ждут и формируются
