которым допотопные маги разрешали споры среди духов, или слово на том языке, которым отец наш Адам называл животных в саду. Рев оборвался. Как только они двинулись дальше, вокруг поднялся легкий ветерок. Он слегка растрепал волосы Дамарис, легонько тронул рукав ее шелкового платья. Она украдкой посмотрела на Энтони и встретила его взгляд. Он улыбался, и она улыбнулась в ответ.
— Куда мы идем? — спросила она.
— На то поле, где ты нашла Квентина, — ответил Энтони. — Ты помнишь, что ты там видела?
Она кивнула.
— И?.. — спросила она, ожидая продолжения. Но он молчал и лишь спустя пару минут мягко сказал:
— Как хорошо, что ты пошла искать Квентина.
— Конечно, хорошо! — воскликнула она. — О, Энтони, только здесь все-таки нужно какое-то другое слово!
— Ну, тогда ты — хорошая. Ты права, со словами надо быть аккуратнее. Слово может исказить целый мир.
— Знаешь, именно слово стало причиной разделения церквей.
— О, сладчайшая из теологов! — воскликнул он. — Отныне главная для меня задача — точно выбирать слова для тебя. Добро всегда будет в тебе, а не в твоих поступках. Ты будешь самим добром, розовым садом святых. Встретишься со мной там завтра вечером?
— Так скоро? — улыбнулась она. — А святые будут меня ждать?
— Они посмотрят на тебя, как в зеркало, чтобы увидеть сияние Господа вокруг себя, и душа твоя будет намного чище, чем у них.
— Думаешь, я тебе поверю? — рассмеялась Дамарис.
— Чтобы доставить мне удовольствие, ты должна поверить, — убежденно сказал он.
— Ну что же, — звучит как поутру после вечеринки.
— Это подарок, полученный на вечеринке, — совершенно серьезно ответил Энтони. — Возможно, ради этого вечеринка и затевалась.
Они уже вышли из города и шли теперь к мостику, где Дамарис дважды побывала с Квентином. Дамарис казалось, что время просто летит. То ли его ускоряло счастье, переполнявшее ее, то ли попутный ветерок, игравший вокруг. «А ветер-то усиливается!» — отметила про себя Дамарис.
У мостика они остановились и посмотрели на расстилающиеся вокруг поля. Дамарис вдруг увидела, а потом и вспомнила столб огня на месте дома. Она совсем про него забыла, когда шла с Энтони по дороге, и теперь поняла, что шутливый диалог строился на контрасте с окружающим ужасом. Они были так счастливы, и так много опасностей окружало их. Она взглянула на Энтони и поразилась перемене. Перед ней стоял властный, суровый человек. Она вздрогнула.
— Неужели тебе обязательно идти туда? — воскликнула она.
Почему-то она знала, что ей самой придется остаться здесь. Ей еще рано думать и действовать так, как он. Казалось, Энтони ее не услышал. Он положил руку на перила и одним движением перемахнул через них. Дамарис невольно вскрикнула. Было почти темно, мешали сгустившиеся тени, пожар внизу совсем не добавлял света, и Дамарис показалось, будто местность вокруг изменилась. Там, за мостиком земля резко уходила вниз, открывая большую прогалину, окаймленную деревьями. Только это не были обычные английские живые изгороди. Она различала кроны высоких пальм и других великанов, сотрясаемых сильным ветром. Огромные блестящие листья раскачивались в воздухе, высокая трава металась в разные стороны.
За прогалиной виден был крутой склон, и в центре его полыхал огонь, больше всего напоминавший формой огненного султана огромное дерево. Дамарис помотала головой. Да нет, это и было дерево, одно из двух, росших здесь бок о бок, в стороне от других. То, на которое она смотрела, пылало жутким огнем; а возле него стоял другой лесной великан, темный, совершенно непонятно, какого цвета. Высоко над землей ветви и листва обоих деревьев переплетались, золотисто-огненный цвет переходил в глухую черноту. Дамарис всматривалась до боли в глазах в эту странную, невозможную здесь картину, и не сразу заметила, как между ней и деревьями мелькнула фигура Энтони. В темноте было не разглядеть деталей, но Дамарис была убеждена, что это он. Но и с Энтони произошли странные метаморфозы. В неверном свете пламени он казался огромным, и шаги его были под стать великану. Дамарис показалось, что он одет в шкуры, словно Адам, вышедший из Рая на какой-нибудь старой картине.
Энтони, или тот, кем он стал теперь, остановился посредине прогалины. Вокруг него бушевал ветер, он безжалостно трепал ветви огромных деревьев, и все-таки сквозь бурю Дамарис услышала, как он кричит, словно зовет кого-то. Миг спустя на его могучее плечо села гигантская птица — по крайней мере, она казалась птицей, — она раскинула крылья, покачала ими, устраиваясь, и вновь их сложила. Это движение напомнило Дамарис отвратительное создание из ее собственного недавнего прошлого, чуть не доконавшее ее. Тогда она едва спаслась, в порыве безотчетной благодарности предложив себя ничтожную божественной Мудрости.
Энтони или Адам — тот великан, что стоял среди деревьев первобытного леса — говорил. Повелительный зов разносился далеко окрест. Сейчас он выкрикивал не одно слово, в воздух рвался поток слов, каждое разделяла пауза, и новый призыв улетал в темное небо. Он взывал и приказывал; а природа вокруг него замерла, вслушиваясь. Дамарис видела, как лес пришел в движение, на опушку один за другим выходили звери. Каждое новое слово вызывало из чащи новое существо, а древняя песня призыва все звучала. Он называл имена, давал имена Идеям, и Идеи, они же Принципы вечного создания, они же Херувим и Серафим Вечности, услышали его. Они появлялись в зверином обличье, покорные единственному животному, бывшему повелителем зверей. Дамарис смотрела, как лошадь кладет голову на плечо человеку, как змея, приподнявшись, слегка обвивается вокруг его ног. Только орел продолжал неподвижно сидеть у него на плече, наблюдая за всем, словно философ, изучающий природу и суетливую деятельность человека.
Они возвращались, призываемые властью человека, после своего вторжения в его мир. Дамарис думала о городе позади себя, из которого уходит страх, думала о мире, который так и не узнал, насколько близко подошел к своему краю, и теперь мог спать спокойно. Она думала о Квентине и о своем отце: один спасся от страха, другой сгинул в своем увлечении. И пока она думала, сидя на перилах мостика, казавшегося дорогой в Сад, — пока она сидела и думала, она остро переживала, вернется ли когда-нибудь тот, кто ушел от нее. Должна ли она потерять то, что могли обрести другие? Лишится ли она своего возлюбленного ради того, чтобы Квентин Сэбот смог спастись от сумасшествия? В каком кошмаре она пребывала еще недавно? Прежняя Дамарис вырвалась из гробницы, в ней начало расти знакомое раздражение. Либо все это было страшным сном, либо Энтони завлек ее в какое-то безумное ночное предприятие. Вечно одно и то же — никто с ней не считается, никто о ней не думает. Ее отец умер в самый неподходящий момент, и денег от него осталось всего ничего. Никто, никто не желает принимать во внимание ее работу, которую она бескорыстно пыталась выполнить, чтобы внести вклад в историю философской мысли!
Уже закипая от мыслей о работе — да, именно, о работе, о своей драгоценной! — она шевельнулась, чтобы встать (даже в кошмаре ей совершенно незачем сидеть на этих дурацких перилах!), но что-то остановило ее. Тонкая нить осознания нового долга удержала ее ровно на то мгновение, которого хватило, чтобы волна ненавистного прошлого накатила, захлестнула ее с головой… и отхлынула. Годы самовлюбленного труда все же не пошли даром. В своих научных занятиях она научилась не отступать, и редко прекращала исследование, встретившись с проблемами. Вот эта настойчивость исследователя и помогла ей. Она пришла в себя, ее душа боролась, стремясь достичь светлого берега за накатывавшими угрюмыми мутными валами. Принцип, противоположный птеродактилю, цель напряженных размышлений Абеляра, то, чем был и чем стал Энтони — вот оно! Стоило догадке блеснуть в сознании, как она услышала собственное имя и взволнованно откликнулась: «Да, да!» Если Энтони должен идти и делать, значит, должен. Он — знал, она — нет. Напряжение отпустило ее, она вскочила, ощущая нарастающее страстное стремление понять. Она будет беспощадной к себе, отважной, голодной львицей на охоте. Ее цель — чудо высшего знания, благословенного, невинного и радостного. Способен ли человек достичь его? Да, и залогом того является его небесное происхождение. Знает ли она путь к нему? Да, путь в неуклонном стремлении и простодушном подчинении — это истинные знаки пути.
