и уехал на машине. Он был бы… — Да, — сказала она более уверенно.
Несколько секунд она подумала и затем повернулась ко второй:
— Я полагаю, что человек должен постареть… то есть я хотела сказать — стать старше, но я никогда не думала…
Вторая рассмеялась:
— Уж конечно, не думала. Но это очень приятно, могу тебя заверить. Куда более беспечное время, чем юность, хотя ты, естественно, этому не поверишь.
Фрэнсис осмотрела веранду и лужайку, потом остановила взгляд на медведях и трудновоспитуемом кукленке. Она улыбнулась:
— Думаю, что поверю.
Вторая тоже улыбнулась, ее глаза блеснули.
— А я и в самом деле была очаровашкой, — сказала она. И резко встала. — Тебе пора идти, дорогая. Ты должна вернуться к этой ужасной старухе.
Фрэнсис покорно поднялась. Вторая, похоже, знала, о чем говорит.
— Обратно к сеньоре?
Вторая молча кивнула. Потом обняла Фрэнсис, притянула ее к себе. и нежно поцеловала.
— Ах ты, моя милая! — произнесла она неуверенно и отвернулась.
Фрэнсис пошла по короткой дорожке. У калитки она обернулась и посмотрела еще раз, чтобы запомнить весь этот вид.
Другая с веранды послала ей воздушный поцелуй, той же рукой прикрыла глаза и убежала в дом.
Фрэнсис свернула направо и пошла той же дорогой, что привела ее сюда, в город, к сеньоре.
Облака рассеялись. Кристалл снова стал стеклянным шаром. Рядом сидела сеньора Роза со сползшим набок гребнем. Левой рукой она держала Фрэнсис за запястье. Фрэнсис несколько мгновений смотрела на нее и вдруг взорвалась:
— Вы — настоящая мошенница! Вы описали Эдварда, а тот, кого вы мне показали, совсем на Эдварда не похож! Ну ни капельки! — Она с неожиданной силой выдернула руку из пальцев сеньоры. — Вы мошенница! — повторила она. — Вы мне сказали — Эдвард, а показали кого-то другого. Глупое и жестокое мошенничество, глупая ложь и жульничество все ваше гадание!
От ее страстности сеньора чуть подалась назад.
— Тут только маленькая ошибка, — признала она. — По несчастью…
— Ошибка? — крикнула Фрэнсис. — Ошибку сделала я, что сюда пришла. Вы меня одурачили, и я вас ненавижу! Ненавижу!
Сеньора овладела собой. С некоторым даже достоинством она сказала:
— Все объясняется просто. Это было…
— Нет! — крикнула Фрэнсис. — Слышать больше не желаю!
Изо всей силы она толкнула стол, и его противоположный край угодил сеньоре под ложечку. Ее стул качнулся назад, и она, стол, стул, лампа и кристалл смешались в кучу на полу. Фрэнсис прыгнула к двери.
Гадалка хрюкнула и перевернулась. Она изо всех сил порывалась встать, топча гребень и мантилью, и выскочить за дверь вслед за Фрэнсис.
— Дура неотесанная! — закричала ей вслед сеньора. — Это был твой второй брак, и чтоб тебя черти побрали с ними обоими!
Но Фрэнсис уже не слышала.
«Очень неприятное приключение, и какое-то унизительное», — думала Фрэнсис, сердито отбивая шаг по улице. Унизительное — потому что она этому чуть не… Да нет, если быть честной, на какое-то время поверила. Все казалось так убедительно, так реально. Даже сейчас трудно себе представить, что на самом деле она не ходила по той дорожке, не сидела на веранде, не говорила с… Ну, это уже просто смешно. Как будто такое может быть!
И все равно, очнуться рядом с этой ужасной сеньорой и понять, что это был какой-то трюк… Если бы не на улице, она бы дала себе хорошего пинка и разревелась от унижения.
Но постепенно первая волна гнева начала спадать, и Фрэнсис стала лучше осознавать, где находится. До ее внимания дошло, что многие прохожие смотрят ей вслед с любопытством и что-то есть в этом любопытстве такое…
Она глянула на свое платье и обмерла. Вместо знакомого синего в белую полоску ситцевого платья на ней была какая-то тряпка, покрытая идиотским мелким узором из пальм и ананасов. Она подняла глаза и осмотрелась вокруг. Все ситцевые платья были на несколько дюймов длиннее и намного шире, чем ее.
Фрэнсис вспыхнула. Она шла вперед, стараясь делать вид, что не краснеет, стараясь делать вид, что узкое платье не заставляет ее ощущать, будто она вышла на улицу, завернутая в купальное полотенце. Ясно, что оставалось только одно, и сделать это необходимо как можно быстрее.
Она повернулась и пошла в направлении модного магазина Вайльберга.
Уна
С делом Диксона я впервые столкнулся в тот день, когда к нам явилась депутация из Мамбери — не займемся ли мы расследованием их заявления по поводу странных событий, случившихся недавно в этой деревушке.
Пожалуй, однако, сначала мне следует объяснить, кто такие эти «мы».
Я занимаю пост инспектора ОЗЖ — сокращение, обозначающее Общество Защиты Животных — в округе, который включает в себя Мамбери. Не подумайте, пожалуйста, что я до умопомрачения люблю животных. Просто когда я нуждался в работе, один из моих друзей, пользующийся в Обществе влиянием, оказал мне протекцию, и я теперь, смею сказать, достаточно добросовестно выполняю свой долг. Что же касается животных, то они ведь чем-то похожи на людей, так что некоторым из них я даже симпатизирую. И тут я в корне отличаюсь от моего коллеги инспектора Альфреда Уэстона — он обожает их (вернее будет сказать — обожал) всех — принципиально и без исключения.
Потому ли, что, несмотря на скромное жалованье, ОЗЖ не слишком доверяет своему персоналу, или потому, что при обращении в суд желательны два свидетеля, или по каким-то другим причинам, но существует практика назначения в каждый округ двух инспекторов. Одним из результатов этой практики и стало мое ежедневное и тесное общение с Альфредом.
Так вот, Альфреда можно назвать любителем животных, так сказать, par exellence. Между ним и любой скотиной всегда возникало полное взаимопонимание — во всяком случае, возникало понимание скотины со стороны Альфреда. Не его вина, что животные не всегда разделяли это чувство — уж он-то, будьте уверены, старался изо всех сил. Одна мысль о четырех ногах или о пухе и перьях полностью преображала моего коллегу. Он пылал любовью ко всем тварям без исключения, он готов был говорить с ними и о них так, как если бы то были друзья его детства, страдающие временным притуплением интеллекта.
Сам Альфред был крепким, хотя и не очень высоким мужчиной, который смотрел на мир сквозь очки в толстой оправе с непоколебимой серьезностью. Разница между нами состояла в том, что я тянул лямку, а он действовал по призванию, по велению сердца, подстегиваемого необычайно сильным воображением. Компаньон Альфред был не из удобных. Под мощным увеличительным стеклом его фантазии повседневное постоянно приобретало черты трагедии. При обычнейшем заявлении о побоях, нанесенных лошади, видение дьяволов, варваров, извергов в человеческом образе столь ярко возникало в мозгу Альфреда, что он испытывал горькое разочарование, когда выяснялось (а такое бывало частенько), что, во-первых, все события сильно преувеличены, а во-вторых, владелец лошади либо тяпнул сверх меры, либо просто вспылил.
Случилось так, что утром того дня, когда прибыла депутация из Мамбери, мы оба сидели в нашей конторе. Депутация была многочисленней, чем обычно, и, по мере того как комната наполнялась народом, я видел, как широко раскрывались глаза Альфреда, уже предвкушающего нечто сенсационное (или кошмарное — в зависимости от точки зрения). Даже я почувствовал, что нам предстоит услышать об издевательстве, почище привязывания консервной банки к кошачьему хвосту.
Наши предчувствия оправдались. Рассказ очевидцев отличался сбивчивостью, но, пропустив его через фильтр, мы получили следующее: ранним утром прошлого дня некий Тим Даррел, отвозя, как обычно, молоко на станцию, столкнулся на деревенской улице с необычайным феноменом. Зрелище оказалось столь
