увести разговор в сторону. Вместо этого я отвешиваю ей пощечину и выхватываю из ее кармана свои ключи.
— Это за ванную! — восклицаю я, пока она ощупывает разбитую губу. Жаклин пятится к двери и плюет мне в лицо. Тогда я хватаю ее за шиворот и тащу к машине. Она отъезжает, не включая фар.
Я стою с безвольно опущенными руками и смотрю, как она скрывается за поворотом. Потом со стоном опускаюсь на низкую каменную ограду у самого дома. Воздух холодит и успокаивает. Почему, зачем эта пощечина? Я так ценю интеллигентность и воспитанность, мягкое вежливое обращение, всегда стараюсь быть хорошим партнером. А сегодня будто это не я, а забулдыга в дешевом кабаке. Да, она разозлила меня, но пощечина? Сколько раз меня с души воротило, когда в судах оправдывали насильников? Какое отвращение вызывала у меня чужая жестокость?
Уронив голову на руки, я плачу. Все это уродство — моих рук дело. Еще одна порванная связь, еще один оскорбленный человек. Когда я остановлюсь? Костяшками суставов я веду по шершавому камню. Мы всегда находим оправдание, весомую причину своим действиям. Но сейчас я не нахожу себе оправдания.
— Ладно, — говорю я себе. — Это твой последний шанс. Если ты хоть чего-нибудь да стоишь, докажи это. Докажи это Луизе.
Я возвращаюсь в дом. Луиза сидит неподвижно, глядя в бокал, будто в хрустальный шар.
— Прости меня, — бормочу я.
— Эта пощечина не мне, — отвечает она, поворачиваясь в мою сторону. Губы ее сжаты в прямую строгую линию. — Но если ты когда-нибудь ударишь меня, я от тебя уйду.
В желудке все переворачивается. Мне хочется сказать что-то в свое оправдание, но я не могу вымолвить ни слова. Я не доверяю своему голосу.
Луиза встает и уходит в ванную — я не успеваю предостеречь ее. Слышно, как она открывает дверь и вскрикивает резко и сдавленно. Затем возвращается и протягивает мне руку. Остаток вечера мы занимаемся уборкой.
Самое интересное в узлах — их кажущаяся сложность. Даже простейший узел трилистный, с его тремя грубо симметричными нахлестами — имеет математическую и художественную ценность. То, как завязывал сложные узлы царь Соломон, люди верующие считают вершиной мудрости. Узлы бросают вызов своими непредсказуемыми правилами ковровщицам и ткачихам по всему миру. Узлы могут видоизменяться, но вести себя они должны хорошо. Запутанный клубок — тоже своего рода узел.
Мы с Луизой оказались в путах любви. Веревка, что связывала нас, не резала руки, не давила на горло, не перекручивалась. Наши запястья были свободны, на шею не накинута петля. В Италии в четырнадцатом и пятнадцатом веках было такое спортивное развлечение: двух борцов связывали вместе прочным канатом и давали им забить друг друга до смерти. Это и вправду часто заканчивалось смертью одного, поскольку канат не давал более слабому вырваться и бежать. Победитель же сохранял канат и завязывал на нем узел. А потом таскался с ним по улицам и угрозами вымогал деньги у прохожих.
Я не хочу, чтобы мы были друг для друга спортивным развлечением. Не желаю наносить тебе удары кулаком, запутывать те простые узы, что нас соединяют. У меня нет желания ставить тебя на колени. За фасадом обычной жизни скрывается хаос. Мне хочется, чтобы обруч, которым скреплены наши сердца, поддерживал нас, а не был орудием насилия. Я не хочу затягивать тебя сильнее, чем ты сможешь выдержать. Крепкие узы нужны, но пусть с одной стороны болтается кончик — будет на чем повеситься.
Я сижу в библиотеке и пишу это Луизе, разглядывая репродукцию из древнего манускрипта, где первой заглавной буквой — Л. Эта Л переплетается с изображениями птиц и ангелов, что слетались к нему из междустрочий. Сама буква — лабиринт. Над ним стоит пилигрим в шляпе и плаще. В самой середине буквицы, которая со своим двойником образовывает прямоугольник лабиринта — агнец Божий. Как пилигриму пробраться через лабиринт, такой несложный для птиц и ангелов? Я снова и снова пытаюсь пройти по тропе, но всякий раз в тупиках натыкаюсь на лучезарных змеев. Сдавшись, захлопываю книгу, забыв, что первым словом была Любовь.
Последующие недели мы с Луизой проводили вместе столько времени, сколько удавалось. Она деликатно обращалась с Эльджином, а я — с ними обоими. Деликатность нас уже утомляла.
Однажды ночью после лазаньи из морепродуктов и бутылки шампанского мы занимались любовью так неистово, что кровать в будуаре прогромыхала из конца в конец комнаты, будто подгоняемая турбиной нашей похоти. Мы начали у окна и кончили у дверей. Известно, что моллюски — очень хорошие стимулянты, Казанова ел их перед тем, как ублажить очередную даму, но, правда, он верил и в возбуждающее действие горячего шоколада.
Красноречивость пальцев, язык глухих и немых, тайнопись тела, жаждущего другого тела. Кто обучил тебя писать кровью по моей спине? Кто научил тебя ставить на мне тавро ногтями? Ты выцарапала свое имя у меня на плечах, отметила меня своим знаком. Подушечки твоих пальцев обратились в литеры горячего набора, ты вбиваешь послание в мою кожу, смысл в мое тело. Твоя азбука Морзе мешает биенью моего сердца. У меня было верное сердце, пока мы не встретились с тобой. На него можно было положиться, оно не подводило меня, служило преданно и крепчало. Но теперь ты изменила темп, ты вплела свой ритм, ты играешь на мне, как на тугом барабане.
Тайнопись плоти — секретный код, видимый только в особом свете: в нем содержится весь опыт прежней жизни. В некоторых местах записи столько раз переписывались заново, что буквы палимпсеста на ощупь стали шрифтом Брайля. Мне нравится не подпускать к своему телу пытливые взоры. Никогда не следует открываться полностью, рассказывать историю целиком. А вдруг Луиза умеет читать руками? Она перевела бы меня в собственную книгу.
Мы старались не очень шуметь, чтобы не беспокоить Эльджина. Он должен был уйти, но Луиза предполагала, что все-таки остался дома. В тишине и темноте, окружавшей нас, мы любили друг друга, и мои ладони скользили по всем ее косточкам. Что время сотворит с ее кожей, такой новой под моим прикосновением? Остыну ли я к этому телу? Почему страсть проходит? Пусть время, что иссушит тебя, погубит и меня тоже. Подобно двум созревшим плодам, мы упадем и покатимся вместе по траве. Милый друг мой, позволь мне лежать рядом с тобой, глядя на плывущие облака, пока мы не истлеем и земля не поглотит нас?
Когда мы спустились утром позавтракать, Эльджин сидел на кухне. Мы были ошарашены. Он был бледен, как его рубашка. Луиза незаметно проскользнула на свое обычное место в конце длинного стола. Мне досталась промежуточное место где-то посередине. Кусок тоста с маслом провалился мне в горло так громко, что стол вздрогнул, а Эльджин поморщился:
— Почему от вас всегда так много шума?
— Прости, Эльджин, — говорю я, засыпав всю скатерть крошками.
Луиза, улыбаясь, передает мне чайник.
— Чему ты так радуешься? — спрашивает Эльджин. — Ведь тоже, наверное, не выспалась?
— Ты сказал мне вчера, что уходишь, — спокойно замечает Луиза.
— Я вернулся. В конце концов, это мой дом. Я за него заплатил.
— Это наш дом, и я предупредила тебя, что мы будем здесь.
— Лучше б я заночевал в борделе.
— Я думала, ты именно там.
Эльджин поднимается и швыряет салфетку на стол.
— Из-за тебя я сегодня вряд ли буду в хорошей форме. Я не выспался, а мне еще надо работать. Между прочим, от моей работы зависит наша жизнь. Так что можешь считать себя убийцей.
— Могу, но не буду, — хладнокровно парирует Луиза.
Мы слышим, как Эльджин громыхает в прихожей, выволакивая горный велосипед. Из окна первого этажа было видно, как он нахлобучивает на голову розовый шлем. На велосипеде ездить ему нравится: он считает, что это хорошо влияет на сердечную деятельность.
Луиза погружается в задумчивость. Я выпиваю две чашки чая, мою посуду и уже подумываю, не отчалить ли домой, как она вдруг подходит ко мне сзади и обняв, кладет подбородок мне на плечо.
— Не получается, — грустно замечает она.
