– Я заплачу за все, что он украл.
Провожатый покачал головой:
– Да ну его.
Мимо в темноте пролетела, хлопая крыльями, птица.
– Что ты делаешь в своей другой жизни, Рыжий?
– Торгую недвижимым имуществом.
– Ну и?
– Начал понимать, что тут какое-то противоречие в терминах. А ты?
– Медсестра.
– Жизнь, которую ты спасаешь, вполне может оказаться твоей собственной. Кто это сказал?
Джорджи пожала плечами.
– Это твой девиз?
Провожатый рассмеялся и выпустил струю дыма, которая поднялась вверх в лунном свете.
– Рыба там, где ты ее находишь, – сказал он. – Вот мой девиз.
– И теперь ты ловец человеков.
– А почему ты бросила работу?
– Запуталась, – сказала она.
– Ты, должно быть, была хорошей сестрой.
– Я и была.
Крабы-отшельники тысячами ковыляли по пляжу.
– Ты можешь вызвать самолет в любое время до конца недели? – спросила она.
– Только скажи.
…Джим не спал, когда она забралась под свою сетку.
– Если Фокс умрет здесь, – пробормотал он, – думаешь, я буду в этом виноват?
– Спи.
– Я хочу знать, будешь ли ты винить меня.
– Джим, да я вряд ли буду думать о тебе. Что так, что эдак.
– Он сорвался из Уайт-Пойнта не без причины. Он думал, что я гонюсь за ним.
– Ну, очевидно, ты не гнался.
– Господи, похоже на то, что прошлое преследует тебя. Что бы ты ни делал, как бы ни менялся.
Джорджи полежала некоторое время.
– Ты можешь уехать из Уайт-Пойнта, – сказала она. – Почему не начать все сначала? Звучит глуповато, но, может быть, тебе надо простить самого себя. Все эти разговоры о переменах. Почему не изменить всю свою жизнь? Брось. Продай катер и увези мальчиков в какое-нибудь хорошее место. Ты можешь жить в Бруме. У тебя есть деньги, Джим. Почему не пожить со своими собственными детьми, пока они молоды, если ты так волнуешься? Не повторяй семейную историю. Не
Джим захрустел ракушками под своей сеткой.
– Господи, Джорджи. Я рыбак.
– Правильно.
Он идет во тьму. Идет по следам своей тени. В ночи слышны шумы – скольжение червей, скрип его ботинок, щебет летучих мышей и тихие вопросы совы из черной кроны дерева. Фокс трет глаза и спотыкается. Крысы, куницы, динго. Все вокруг него скрежещет, бормочет и подвывает. Если он останавливается, камни вздыхают свистом пырея. Он падает, и подпрыгивают морские звезды; красные, они вращаются у него под веками. И где-то далеко кто-то поет.
Он видит, что деревья – это идущие мужчины, что это женщины, выдирающие у себя волосы.
Мелодия знакома. Он останавливается и вытягивает шею. Она доносится из-за каменистого склона. Поднимается в выбеленное луной небо. Гимн. Мелодия, которая нравилась им обоим. Бах. Его матери и отцу. Он вспоминает их на ступеньках веранды, в те моменты, когда заключено временное перемирие. Тихо поют.
Когда он, извиваясь, пытается встать, рюкзак вколачивает его в землю. В следующем овражке пять- шесть фигур. Идут. Их голоса подпрыгивают вместе с шагами. Он скользит и несется по направлению к ним. Их холщовые рубашки и платья сияют в лунном свете. Они кажутся слишком большими, искривленными. И потом Фокс видит стулья, часы и сундуки, притороченные к их спинам. Одна женщина играет на страдающем одышкой орга?не. Ремни перерезают ее почти на три части. От них исходит кислый запах пота, и пыли тоже, и еще – полироля для мебели. Они поют по-немецки, как ему кажется, и Фокс идет за ними, сколько может, но ему так и не удается их догнать.
Он просыпается на солнце, и на его щеке отпечатался камень. В глазах песок. Он быстро оглядывается, чтобы собрать пожитки, и с одной стороны видит восточный горизонт, а с другой – голубую полоску залива и понимает, что забрался в глубь материка. Через несколько секунд у него начинают болеть глаза. Свет пронзает голову, но ему больно опускать веки. Он вспоминает про масло в рюкзаке. Оно под ним; он лежит на нем.
Масло горячо и тяжело, но на минуту успокаивает глаза. Он лежит, а масло медленно стекает ему в уши. Он откапывает яблоко и высасывает сок из каждого кусочка. О, какая прелесть! Сладкое, сладкое, сладкое яблочко.
Земля сияет, и ее очертания колеблются, когда Фокс встает, чтобы идти дальше. Он подходит к низкой насыпи и видит: что-то блестит на камне. Рыба? Скат? Кашалот? Просто тело с вертикальным хвостом – или шеей. И одна точка на спине. Это чертова гитара.
Фокс подкатывается, смотрит замасленными глазами. Аксель. Он слышит гудение пчел или мух. У обрыва – одинокое дерево. Фокс прикладывает ладони ко лбу, чтобы разглядеть узел, угнездившийся в жидкой кроне. Тот похож на свернутый спальник, и Фокс слишком далеко, чтобы сказать наверняка, но узел кажется фактурным, будто сделан из сухих пальмовых листьев или коры мирта. Лужица тени под деревом поднимается, оказывается человеком и задирает голову.
– Аксель? – зовет он.
Лицо поворачивается. Оно поет звуком тысячи мух, и уши Фокса горят. Это лицо – все рот, и ничего больше. Фокс поворачивает прочь и идет в сторону моря, не оглядывается, пока звук не стихает, и тут он чует запах гниющей дельты.
На воде залива – кильватерная струя от лодки, как хвост кометы.
Он останавливается, чтобы налить еще масла в глаза, которые жалит боль. Все теперь стало сияющим и неотчетливым. Он думает, что нашел гряду скал, которую пересек до того, но неожиданно под ногами становится скользко, и Фокс рушится в ил, падает и, цепляясь ногтями, поднимается снова в горячечном облаке насекомых. Все вокруг него – пузыри грязи и икота. «Ох, отлично, – думает он. – Пребуду я с глупцами. И возглавлю их. Жизнь записана в грязи».
Впереди – цветное пятно. Он пробирается к нему, слыша ящеричный хруст медленно надвигающегося по илу прилива, и, чтобы удержаться на плаву, Фокс рвется вперед, руками и ногами продираясь сквозь мешанину, как машина. Ил приперчен раковинами и веточками, которые вонзаются ему в тело. Бражники – или еще что похуже – ворочаются у него под животом.
Он слышит свое прерывистое дыхание.
Огромный силуэт – это заросли мангров. Он спотыкается об извитые корни, тащится сквозь понижающийся лес, где хлещет вода, где бормочут и шипят деревья. Крабы-скрипачи кидаются у него из- под ног. Жаркие белые птицы. Ил начинен переплетением конечностей. Скользкие, вертикальные пневматофоры[30], о которые он спотыкается, гневаются, что он идет по ним. Они кажутся липкими и одушевленными, как ужасающие готические пальцы по всему телу. И это даже хуже, чем рокочущий живот и сбитые ноги, даже чем лагерь инструктора.
За террикоником они набрели на крохотный ручеек и котелок. Раковины, рыбьи кости. В тени скалистого уступа – заплесневевший спальник. Место было хорошее, но над этим лагерем витал дух несчастья.
– Это моя старушка сеть, – сказал Рыжий.
