Он ухмыляется.
— Для этого не надо быть великим детективом. Как правило, мы действуем по схеме. Он неверно выбил стекло в двери — ни один профессионал так не сделал бы. Через какое-то время начинаешь узнавать характерные особенности. А кроме того, он выглядел чертовски виноватым. Единственная трудность в том, чтобы доказать, что все произошло так, как ты считаешь. Впрочем, это не так уж и трудно, если тебе оставляют улики на середине кофейного столика.
Я улыбаюсь, слушая его, а мыслью возвращаюсь к тому человеку, с которым работал, чтобы сделать набросок. Я тогда крепко влип. Он держал меня не один час, заставляя переделывать рисунок снова и снова, пока все детали, как он их запомнил, не были точно воспроизведены. Выпуклость стекла, удлиненные алмазы на стрелках, размер цифр, медные зажимы, на которых часы висели в футляре. Торговец дергался, настаивал на своем, хотел непременно, чтобы все было точно изображено. Законченный педант.
— Я считал, что у него произошла настоящая пропажа. Он казался искренне расстроенным из-за того, что лишился часов.
— Что ж, за теми, кто уж очень выдрючивается, нужен глаз да глаз.
— Постараюсь это запомнить.
— Так или иначе, это ведь не твоя обязанность, верно? Ты рисуешь, мы ловим преступников.
Он поднял в ироническом приветствии свою почти пустую кружку.
— Хорошая работа, этот твой рисунок. Ты точно воспроизвел эти часы. Ему трудно было потом отрицать, что именно эта вещь была у него украдена. А он пытался это сделать, когда мы обнаружили часы.
Я поднял свою кружку.
— Спасибо.
— Продолжай работать в том же духе и будешь в полном порядке. — Он потушил сигарету в пепельнице и выпрямился на стуле. — Как тебе эта работенка? Нравится?
— В известном смысле — да. Надо преодолевать немало трудностей.
— Мы все удивились, когда Нидем ушел от нас, — он ведь занимался этим многие годы. Ты через него получил эту работу, да?
— Угу. Мы вместе преподавали в художественной школе.
— Я полагаю, дополнительные деньги очень ко времени — сейчас, когда у тебя появился ребенок.
Я неожиданно насторожился, взвешивая его слова, пытаясь решить, что он знает, что мог ему наболтать Пит Нидем, прежде чем уйти.
— Собственно, это все, что я на данный момент имею.
У него сузились глаза — это выглядело достаточно естественно.
— Меня выкинули. Оказался лишним — столько преподавателей-художников не требуется.
Он медленно кивает, словно переваривая услышанную новость. Слишком уж он старается.
— Но ты ведь об этом уже знал, верно?
Быстро отводит в сторону взгляд и медленно снова переводит его на меня.
— Об этом шли разговоры.
— А еще о чем шли разговоры? — Голос у меня звучит резко, ну и наплевать. — Что я трахал студентку? Что мы жили вместе? Что у нас родился незаконный ребенок?
— О'кей, не кипятись. — Он поднимает руку ладонью вверх. — Извини, слышишь? Я перешел границы.
Я смотрел на него, чувствуя, как постепенно угасает гнев. И дело не в том, что я оказался предметом сплетен. А в том, что уж очень по-приятельски он держался. Пиво, курево, то, что мы оба — отцы.
Он поднимает кружку, выпивает остатки пива, снова ставит кружку на стол и долго на нее смотрит.
— Пора мне отчаливать.
Я киваю:
— Конечно.
Он поднимается на ноги, берет свои сигареты и сует их обратно в карман пиджака. Секунду смотрит в пол, затем словно приходит к решению.
— Знаешь, моя Зоэ любит малышей. Обожает. Если вы с женой надумаете, приходите как-нибудь в воскресенье. Шейла угостит нас ленчем.
Твой отец ушел — я не спросил, куда он направился. Он зашагал к выходу и не вернулся, чтобы с кем-либо попрощаться. А я посидел еще, добавил вторую пинту, на что ушли все деньги, какие у меня были. Человек я некомпанейский. Теперь тебе следует уйти из таверны — ничего ты тут больше не высидишь. Как и я, ты озадачена тем, откуда появился твой отец, пришел ли он с кем-то или пил в одиночестве. Я знаю, это выводит из равновесия: ты думаешь, что заметила бы его раньше, узнала бы своего отца, если бы он сидел в том же маленьком кабачке, что и ты. Но придется тебе смириться — все было так, а не иначе.
Вернемся в сегодняшний день, еще светло — есть и другие места, куда тебе следует заглянуть. Будешь идти по улицам к следующему объекту, подумай о том моменте, той точке в наших отношениях, когда мы с Рэем пересекли рубеж и началась наша дружба. Это так не выглядело тогда. Не знаю, как тебе это показалось. Но, оглядываясь назад, я вижу все именно так.
Вы с Джесси играли вместе. Вначале отношения были односторонние: она была слишком маленькая, и ты просто стояла и смотрела на нее или указывала пальцем и говорила снова и снова: «Малышка!» Но по мере того как Джесси становилась сознательнее, она неотрывно следила за тобой взглядом, с интересом наблюдая, как ты ходишь, разговариваешь, танцуешь, бегаешь — столько всего ты умела делать. И ты принимала вызов, выступала перед ней. Я не назвал бы это желанием покрасоваться. Ты просто получала удовольствие от ее восхищения.
Я вспоминаю твоего отца во время таких встреч, когда обе семьи были вместе. Я смотрел, как ты бежала к нему, чуть не в истерике от предвкушения встречи, и он хватал тебя и подбрасывал в воздух. Он всегда выпускал тебя из рук и позволял какой-то миг свободно лететь. Но ты никогда не ударялась о потолок, каким бы низким он ни был, и твой отец успевал схватить тебя, когда ты летела вниз.
Я наблюдал это и учился. Когда Джесси немного подрастет, я тоже буду проделывать такое с ней. Но я всегда боялся уронить ее, не мог выпустить из рук. Я чувствовал себя неуклюжим, неестественным, скованным. Ей это нравилось. Она смеялась совсем как ты, стоило ей понять, что? произойдет. Однако взлетев пару раз, она теряла к этому интерес, ей хотелось делать что-то другое. А я стоял как пень, не в силах ничего придумать, чтобы занять ее. Потом я все вспоминал. Как твой отец прятался понарошку или гонялся за тобой на четвереньках. Дело нелегкое, но тебе нравилось. Однако когда я находил Джесси, чтобы продолжить игру, стать таким отцом, каким был для тебя твой отец, — время было уже упущено.
Вы с Джесси играли, мы с твоим отцом разговаривали, а Изабелла составляла компанию твоей маме. Она не любила Шейлу, говорила, что находит ее холодной и неинтересной. Что у них могло быть общего — у продавщицы из Мэнсфилда и у художницы из Шеффилда? Ничего, кроме детей, и только об этом, по-моему, они и беседовали. А вот я кое-что рассмотрел в твоей матери. Она жила на обочине — не высовывалась, слушала, зато ее редко слышали. Не знаю, почему так было, как не знаю и того, почему я инстинктивно ее понимал. Дома в конце дня Изабелла жаловалась на скуку, иногда высмеивала неуклюжесть твоей матери. Мне неприятно было слушать ее — она становилась уродливой, несмотря на свою красоту. Я твердил ей снова и снова: «Если все так плохо, тебе не обязательно ездить с нами». А она смеялась. И в этом смехе было много всего. Ответы на все вопросы, какие у меня когда-либо возникнут.
«Таверна графства» осталась для тебя позади, как она позади и для меня. В ту пору этот кабачок находился ближе всего к центральному полицейскому участку. Я мог отправиться туда в любое время и мог не сомневаться, что встречу там знакомых — по виду, если не по имени. Нынче полиция разъезжает в фургонах из нового участка в Брайдуелле. Иногда в уик-энд, вечерами, я слышу их сирены вскоре после звона разбитого стекла, воплей и криков неизбежной драки, которую они приехали разнимать. Я больше не хожу в таверну. Выпиваю теперь дома.
Сколько денег я, должно быть, просадил. И не только деньги я профукал. Стоит мне подумать о том,
