остается открытой. — Вы сказали, что не видели свою дочь тридцать лет?
— Да.
— Но я же видела картины. Ее выпуск, она на лыжах, в школе. Картины в той комнате. Как вы могли их написать, если вы ее не видели?
Он пожимает плечами, снова начинает закрывать дверь. Засов защелкивается с солидным звуком. Без единого слова он отгораживается от меня, оставляя смотреть на черную краску двери и цифры 5 и 2. Мне приходит в голову позвонить, держать палец на звонке, пока он не подойдет к двери. Но Холли вся извертелась от нетерпения. А кроме того, я думаю, что могла бы держать палец на дверном звонке целый час, и это ничего бы не дало. Передо мной недостижимая цель, то, чего мне не дано схватить.
К концу 1 января я вывезла последние картонки из папиного дома. Вся ерунда роздана, все ненужные вещи и одежда отправлены в благотворительные лавки. Осталось лишь то, с чем я не могла расстаться. Я привезла все в квартиру и свалила в свободную комнату, пока не решу, что с этим делать. Пол злился, говорил, что у нас и так мало места. Я сказала, что меня не заставишь сделать то, о чем я потом пожалею.
Дня через два позвонил солиситор и сообщил, что все процедуры окончены. Оставшаяся сумма, минус судебные издержки, будет переведена в опекунский фонд Холли. Папа был человек практичный, сказал он мне. Вместе с выплатой по страховке его наследство перевалило за порог, облагаемый налогом на наследование, и если бы он оставил все мне, министерство финансов наложило бы лапу на значительную его часть. Я поблагодарила солиситора за помощь. Он сказал, что пришлет мне бумаги, связанные с наследством, в течение недели.
После обеда Холли спала. А я продолжала копаться в коробках, пока не нашла нужного мне снимка в рамке. Мы втроем на Верхушке Рюлиевого Холма. Впервые у меня были в одной комнате снимок и рисунок, посланный папе на Рождество. Только когда я их сравнила, мне стали ясны недостатки наброска художника. Неизбежное искажение деталей — деревья набросаны схематично, тогда как камера воспроизвела каждый листик. Но были там и более существенные недочеты. На рисунке я улыбаюсь; на фотографии я серьезна, явно озадачена тем, что вижу. И мама. На рисунке она всего лишь футах в двух от папы и от меня, сидит, скрестив руки. На фотографии она много дальше и так обхватила себя руками, что кто угодно подумает — ей страшно холодно.
Поднимись немного вверх по холму, пока не доберешься до ворот фермы на Верхушке Холма. Не могу сказать, как там сейчас, но тогда на мощенном плитами дворе было привязано с полдюжины лошадей. Тогда у нас вошло в традицию: вы с Джесси отправлялись туда всякий раз, как мы ездили в Рюли, следом за вами шли мамы, чтобы поднять вас к бархатистым носам лошадей и чтобы вы могли погладить их, почувствовать их теплое дыхание. А мы с твоим отцом оставались лежать на травянистом склоне, обращенном к долинам Дербишира, и наслаждались предоставленным нам получасом времени, которое мы могли провести как взрослые люди.
Сегодня, когда я в последний раз пришел сюда, Джесси находится где-то с Изабеллой, не знаю где. Шейла говорит, что отведет тебя к конюшне. А мы с Рэем остаемся пикниковать, попивать пиво и смотреть на ваши удаляющиеся фигуры. Не знаю, что произошло между тобой и твоей мамой — возможно, она чуть ближе поднесла тебя к лошадиной морде, возможно, она чуть терпеливее обычного относится к твоим переменчивым капризам.
— Эта женщина, Мортенсен, все испортила.
Я ожидал, что Рэй начнет меня расспрашивать, как только вы не сможете нас услышать, спросит, в чем дело. Но ни слова об отсутствии Изабеллы и Джесси, никаких вопросов, никаких объяснений. Да мне и нечего объяснять, и я не хочу врать для видимости.
— Каким же образом?
— Она выбрала из выстроенных для опознания какого-то случайного рыбака. Хантер вышел на волю, улыбаясь во все свое чертово лицо.
Я пожимаю плечами.
— Я все время думал, что она нагораживает больше, чем следует, — я даже не знаю, видела ли она вообще что-нибудь.
Твой отец наклоняется ко мне:
—
Я смотрю на него, на его вытянутую шею, переходящую в челюсть, солидный подбородок.
— А как же насчет семени? Оно ведь совпадает с группой крови Хантера.
— Угу, и еще с пятнадцатью процентами населения. Мне необходимо привезти его на место преступления, как-то развеять сомнения. Без этого к мерзавцу не подступишься.
— Ну а мой набросок? Девочка в конечном счете дала нам кучу деталей.
Твой отец качает головой:
— На это нельзя слишком рассчитывать. Портрет не похож на него. Гейби Синклер говорит, это все, чем мы располагаем, — она считает, другой возможности подобраться к нему нет.
Какое-то время мы молчим. Я вспоминаю бесчисленные переделки: как я менял форму носа, губ, волосы, каждую черточку лица, описанную в сравнении с чем-то — с красками повседневного мира, лицами телеведущих, жокеев, героев передач «Воробьи и амазонки», «Дети поездов». Я в общем-то никогда не верил, что можно будет создать такое лицо.
Твой отец шарит позади себя, где лежит его чемоданчик. Он достает оттуда большой конверт.
— Ты бы хотел, чтобы такое происходило в сотне миль от Джесси?
На дороге под нами урчит «лендровер», преодолевая крутой подъем. Его мотор переходит на нормальное урчание, начинает успокаиваться, а я вытаскиваю из конверта три черно-белых снимка на отличной илфордовской бумаге размером 10х8. И внимательно рассматриваю фотографии. На верхнем снимке на переднем плане вода и группа детей стоит на лесистом берегу, а перед ними по озеру плавает флотилия уток. Взглянув на следующий снимок, я понимаю, что? я упустил. На снимке всего пара детишек стоит у самого края воды, держа в руке кусочки хлеба, — один из них заснят, когда он бросает хлеб. Отход от композиции первого снимка сделан намеренно — в центре этого вдоль дорожки по берегу озера стоит ограда. На нее облокотился мужчина. Он один. Третий снимок увеличен до предела, зернистость говорит о том, что его увеличивали в темной комнате, а не с помощью изменения фокуса. Черты лица мужчины смазаны, но его можно представить себе, как и направление его взгляда, устремленного на то место, где, по моим предположениям, находятся дети без сопровождения. Торчащий подбородок, ввалившиеся щеки, острый нос, глубоко посаженные глаза, прямые волосы висят по обе стороны оттопыренных ушей. Он ничуть не похож на то впечатление, какое сложилось у меня от измышлений услужливой Мэгги Мортенсен. И если не считать одной-двух особенностей, он вовсе не похож на лицо, какое я нарисовал, следуя описаниям Мэри Скэнлон.
— Говорю тебе, Диклен, такого мы еще не видели. В лучшем случае мы добьемся того, чтобы его не отпускали под залог: семинары магистратов предложили не допускать таких, как он, в школы и парки. Он куда-нибудь смоется и начнет все сначала.
— А горничная? Наверняка она объявится!
— Ни слуху ни духу вот уже больше месяца.
Я продолжаю смотреть на него, на человека с ребенком, на лицо, которое в течение пяти дней я пытался воссоздать в затененной комнате для обозрения. Я все еще пытаюсь представить себе его, увидеть, как искажаются эти черты, когда он всаживает свой пылающий член в задний проход девочки, которая играла передо мной в придуманном ею мире. Так и вижу ее под открытым небом у водоема, который питает трущобы Святой Анны, — она стоит, согнувшись вдвое, закинув на спину школьную юбочку. Трусы и колготки спущены до щиколоток, тощие ноги в гусиной коже.
— Папа!
Ты бежишь к нам вприпрыжку, твоя мама следует немного позади. Произошло нечто выдающееся — не знаю что, может, лошадь съела ломтик яблока с твоей руки, — тебя волнует все, что предлагает тебе
