Британии? — продолжала она. — Какое зло можно усмотреть в том, что нас соединила любовь? Особенно в таком месте, как это?.. Ну не пойму я, с какой стати Сорине не по душе наше счастье?
— Да с такой, что мы с тобой все-таки разные, — прошептала Эйрианвен. — Если подумать как следует, то станет ясно, что нам с тобой не на что надеяться. Наши шансы выбраться отсюда живыми становятся все меньше с каждым поединком. Но даже если мы обе и сумеем завоевать себе свободу, дальше-то что? Хороша парочка! Две женщины, дикарка да бывшая жрица… Где мы сможем найти себе место, чтобы нам на головы тотчас не посыпалась тысяча бед?..
— Любовь победит все. Я думаю, в этом изречении есть правда. Мы вырвемся на свободу, и никто нас не разлучит! — Говоря так, она сама страстно, искренне верила в эти слова. — Никогда прежде я не знала любви. Скажу тебе больше. Я ее отвергала, почитая за слабость. Но я заглядываю тебе в глаза и черпаю в них такую силу!.. Мне кажется, что когда я с тобой — на свете нет ничего, с чем нельзя было бы справиться! Мне плевать, что скажут другие. Пусть они презирают меня сколько угодно, лишь бы ты была рядом со мной, а я — с тобой. Пусть мы обе — женщины, но наша любовь сильнее и глубже, чем у любых счастливых супругов. Ибо мы с тобой — равные, а это встречается очень редко.
Девушка увидела, как в прекрасных синих глазах подруги разгорелся огонек надежды.
— Ты думаешь, это сбудется? — спросила силурийка.
— Не думаю, а знаю, — сказала Лисандра.
Кажется, в самый первый раз не она отчаянно нуждалась в Эйрианвен, а наоборот. До сих пор силурийка, старшая и опытная, была ведущей в их отношениях. Но вот пришел ее черед растеряться на жизненном перепутье, и Лисандра ощущала небывалый прилив сил.
— То, что у вас случилось с Сориной, конечно, скверная штука, — проговорила она. — Что ж, в жизни сплошь и рядом случается какая-нибудь гадость. Но боги уравновешивают наше горе радостью и добром. То, что мы угодили в рабство, без сомнения, плохо, хотя мы не встретились бы, если бы не стали рабынями. Поистине, моя свобода — очень малая плата за то, что я сейчас чувствую.
Эйрианвен ничего не сказала в ответ, просто наклонилась и поцеловала ее очень нежно и страстно.
Мудрено ли, что заботы и хлопоты бренного мира на некоторое время перестали для них существовать.
XXVIII
— Эсхил палец о палец не желает ударить.
Септим Фалько и Бальб отдыхали в своих любимых городских банях. Они любили сочетать полезное, то бишь деловые беседы, с приятным расслаблением вдали от суеты и шума амфитеатра.
— Вот жалость-то!.. — Фалько пошевелил пальцами ног, наслаждаясь теплой водой. — Но я не могу упустить свою выгоду, тем более что возможности еще не все исчерпал. — У него вырвался короткий смешок. — Тебя, Бальб, в любом месте поскреби, и посыплется золото, но мне-то каждый день на жизнь зарабатывать приходится! К тому же я слышал краем уха, что сам правитель заинтересовался таким поединком и, конечно, приковыляет на него посмотреть.
Бальб ответил, не поднимая опущенных век:
— А я думал, его симпатии принадлежат исключительно нашей Ахиллии. С чего бы ему платить за право взглянуть на то, как дерутся другие?
— Ты, похоже, с головой закопался в сиюминутных заботах! — Фалько оттолкнулся от бортика и лениво проплыл немножко на спине. — Наш Секст Юлий Фронтин заделался ярым приверженцем воительниц. Верно, твоя Ахиллия для него прямо свет в окошке, но разве ты не замечал, в какую рань он является в цирк, чтобы не пропустить женские поединки?
Бальб насмешливо хмыкнул.
— Нет, — сознался он затем. — Не замечал. У меня дел и вправду невпроворот. Так что некогда особо смотреть, кто чем занят на трибунах и даже в ложе правителя. Надо платить лекарям, делать ставки, оценивая рабов из других школ, отвечать на письма, заключать сделки… — Тяжкий вздох означал, что Луций перечислил лишь малую толику своих обязанностей, — Друг мой, неужели кто-то сказал тебе, что быть владельцем школы очень легко и приятно? С чего это люди вообразили, будто для успеха нужна лишь горстка сестерциев да парочка вооруженных рабов?.. Знали бы они, во что впутывается ланиста!..
— Ну, про тебя можно сказать, что ты возвел девичьи поединки в ранг истинного искусства, — жизнерадостно подхватил Фалько.
Бальб нахмурился, а его молодой собеседник повернулся в воде на бок.
— Как бы то ни было, но подготовка к бою идет своим чередом, — сказал он. — Я стараюсь выторговать как можно более выгодные условия. Фронтин так и загорелся этой идеей. Так что вопрос лишь в том, какую сумму мне удастся из него выдоить!
Бальб улыбнулся.
— Вот такая речь всегда звучит в моих ушах музыкой! — заявил он.
Слух о грядущем поединке между лучшими воительницами вскоре распространился по всему луду Луция Бальба, а там и среди бойцов иных школ. Сохранить дело в тайне представлялось решительно невозможным, даже если бы кто того и хотел. Рабы и рабыни сплетничали вовсю, и всех пуще — писцы, к которым волей-неволей обратился Бальб при составлении необходимых бумаг.
Эйрианвен переживала едва ли не худшие дни своей жизни. Ее выкинули из общины! Даже задушевные подруги больше не могли с нею общаться. Таков был закон. Лисандра делала все от нее зависевшее, чтобы ввести ее в свой круг, но гречанки слишком уж отличались от тех женщин, которых Эйрианвен знала с рождения. Стало быть, в словах Сорины содержалась некая правда. Люди с берегов Срединного моря были особой породой, ни в чем не похожей на племена севера.
При этом эллинки были вполне дружелюбны. Эйрианвен не умела, а главное, не желала вливаться в их среду, но была им благодарна.
Она больше думала о том, насколько трудно будет ей занять место Сорины, стать предводительницей общины в случае победы в поединке. Соплеменницы будут презирать ее за то, что она приводила на свое ложе гречанку и вообще якшалась с этим племенем. По зрелом размышлении Эйрианвен пришла к выводу, что любовь к Лисандре ей, может, еще и простят, а вот дружбу с теми особами, которых ее община почитала враждебными, — ох, навряд ли.
Силурийка слишком хорошо представляла себе все последствия их с Сориной соперничества за главенство. Это будет не просто схватка двух женщин. Амазонка олицетворяла приверженность старым обычаям, она же, Эйрианвен, — перемены. При этом ярость первой воительницы успела заразить и других женщин. Сорина каждого человека считала частью чего-то целого, не более и не менее. Для нее не существовало индивидуальных различий, и Эйрианвен не могла с этим согласиться. Да, Рим был и оставался жестокой машиной войны. Но это же не делало мерзавцами всех поголовно римлян… ну, или греков, если уж на то пошло. Верно, Эйрианвен ненавидела Рим за то, что империя поработила ее народ. Но не судить же каждого римлянина за преступления его политиков и полководцев!..
Переполненные ненавистью разглагольствования Сорины рано или поздно должны были стать зародышем беспорядков в гладиаторской школе. Эйрианвен в этом нимало не сомневалась. Если какая- нибудь дикарка начнет без конца задевать жительниц побережья, те в конце концов не потерпят. Школа тут же разделится на два непримиримых враждующих лагеря, и жизнь в ней станет попросту невыносимой. В итоге кровь начнет проливаться не только на арене, причем все чаще и больше.
«И так уже смертей более чем достаточно, — думалось Эйрианвен. — На арене мы деремся по принуждению, но путь, избранный Сориной, грозит вообще потопить все в крови. Участвовать в этом я ни под каким видом не желаю.
Но стоит ли ради этого убивать Сорину?..
Как трудно принять правильное решение!»
Эйрианвен сама поддалась гневу и возвысила против нее голос. После чего они обе в запале
