юношей, которые стремятся к великим делам, и, если они будут прославлять его за это, он им скажет:
«Благодарите не меня, а Рубенса. Кем бы я был, если бы не он?»
Нелло шёл по полю, погружённый в эти прекрасные, наивные, несбыточные мечтания, полный благоговения перед великим художником, и был счастлив. Он был счастлив даже в тот печальный для него день рождения Алоизы, когда одиноко возвращался с Патрашем в маленький тёмный домишко, где не было на обед ничего, кроме ржаного хлеба. А в это время деревенские ребятишки пели и смеялись, ели большие круглые пироги и имбирные пряники, плясали при свете звёзд на гумне за мельницей под звуки скрипки и флейты.
– Не горюй, Патраш, – говорил Нелло, обнимая собаку за шею, когда они сидели вдвоём на пороге мазанки, и ночной ветер доносил к ним с мельницы весёлый смех. – Не горюй, когда-нибудь всё переменится.
Он верил в будущее. А Патраш, более опытный и рассудительный, думал, что сытный ужин на мельнице лучше, чем мечты о молоке и мёде в каком-то призрачном «когда-нибудь». И он скулил всякий раз, когда проходил мимо дома бааса Когеса.
III
– Разве сегодня не день рождения Алоизы? – спросил старый Даас.
Мальчик кивнул головой. Было бы лучше, если бы дедушка забыл об этом.
– Что же ты сидишь дома? – продолжал дед. – Ведь ты всегда ходил к ним в этот день.
– Мне не хочется оставлять тебя одного, ты ведь болен, – пробормотал мальчик, склонившись над постелью деда.
– Ну, вот ещё! Тётушка Нуллет могла бы прийти посидеть со мной. Что случилось, Нелло? – допытывался старик. – Уж не поссорился ли ты с девочкой?
– Что ты, дедушка, нет! – быстро ответил мальчик и покраснел. – Просто баас Когес не пригласил меня в этом году. Я ему почему-то не по душе.
– Уж не провинился ли ты в чём-нибудь?
– Нет как будто. Я нарисовал портрет Алоизы на сосновой дощечке, только и всего.
– А-а!
Старик умолк. По бесхитростному ответу мальчика он догадывался, в чём тут дело. Болезнь давно уже приковала его к постели из сухих листьев в углу ветхой лачуги, но он не забыл о том, что творится на белом свете. Он прижал кудрявую светловолосую голову Нелло к груди и сказал дрогнувшим голосом:
– Ты очень беден, моё дитя. Так беден! Тяжко тебе приходится.
– Я не беден, я богат, – прошептал мальчик.
Нелло верил в это. Талант – достояние более ценное, чем королевская власть. Он вышел из хижины, остановился у порога и долго смотрел на звёзды, сиявшие в осеннем небе, и высокие тополя, раскачиваемые ветром. Все окна в доме мельника были освещены, изредка доносились звуки флейты. Слёзы катились по щекам Нелло – ведь он всё-таки был ещё ребёнок, – но он улыбнулся и прошептал:
– Не всегда так будет.
Когда всё стихло и стало совсем темно, он вошёл вместе с Патрашем в хижину. Они улеглись рядом и крепко уснули.
У Нелло была тайна, которую знал только Патраш. Позади лачуги стоял ветхий сарайчик, куда, кроме Нелло, никто не заглядывал. С северной стороны в сарай проникало много света. Из неотёсанных досок мальчик смастерил себе здесь что-то вроде мольберта, натянул на него серую бумагу и стал изображать одну из картин, которые возникали в его воображении.
Нелло никогда ничему не учился. Красок ему не на что было купить. Чтобы приобрести даже самые обыкновенные карандаши, он не раз отказывал себе в хлебе. И только чёрным и белым он мог зарисовывать то, что видел.
На сером листе бумаги он нарисовал мелом всего лишь одну фигуру, большую фигуру старика, сидящего на срубленном дереве. В такой позе Нелло часто видел вечерами старого дровосека Мишеля.
У мальчика не было никого, кто объяснил бы ему технику рисования, он не знал анатомии, законов перспективы,[6] и всё же он так натурально изобразил фигуру и морщинистое лицо старого дровосека, что старик, одиноко сидящий в раздумье на поваленном дереве на фоне сгущающихся сумерек, был как живой. Конечно, рисунок не был безупречен, и, наверно, в нём нашлись бы серьёзные ошибки, но он был правдив и по-своему прекрасен, верно передавая душевное состояние старика.
Каждый день, справившись со своими повседневными обязанностями, мальчик садился за мольберт, а Патраш, лёжа рядом, часами наблюдал, как он работает.
Нелло питал тайную и, может быть, несбыточную надежду отдать свой рисунок на конкурс, объявленный в Антверпене. В конкурсе мог участвовать любой одаренный юноша не старше восемнадцати лет, который представит самостоятельно сделанный рисунок мелом или карандашом. За лучший рисунок назначили премию – двести франков. Судьями выбрали трёх самых знаменитых художников города Рубенса.
Всю весну, лето и осень работал Нелло над своим рисунком. Если бы он получил премию, он мог бы учиться искусству, которое так сильно любил.
Он ничего никому не сказал. Дед не понял бы его, а с Алоизой он больше не виделся. Только Патрашу поверял он свои надежды и шептал ему на ухо:
– Рубенс дал бы мне премию. Я думаю, что дал бы, если бы увидел.
Рисунки нужно было представить первого декабря, а решение хотели объявить двадцать четвёртого, чтобы получивший премию радостно отпраздновал святки.
В морозное утро, на рассвете, Нелло, то упиваясь надеждой, то замирая от страха, положил свою большую картину на зелёную тележку и с помощью Патраша отвёз её в город. Как было указано в условиях конкурса, он оставил её у входа в общественное здание.
«Может, мой рисунок плохой? Как я могу судить?» – думал он, оробев.
Теперь, когда он уже сдал свою работу, ему стало казаться, что слишком смело, слишком глупо надеяться на то, что он, босоногий, малограмотный мальчик, нарисовал такую картину, на которую настоящие художники согласятся хотя бы взглянуть.
Он прошёл мимо собора и немного успокоился. В сером тумане ему мерещилось величавое лицо Рубенса с ободряющей улыбкой, и ему чудилось, будто он слышит слова: «Будь мужествен! Если бы я падал духом и терял веру в себя, я не прославил бы своё имя в веках».
В тот год зима была очень суровой. Вечером, когда Нелло с Патрашем уже вернулись из города, началась вьюга, а потом снег валил не переставая, день за днем. Замело все дороги, ручьи покрылись толстым льдом, мороз крепчал над полями. Обходить соседей по утрам, когда было ещё совсем темно, и везти молоко в темноте в спящий город становилось всё труднее.
Особенно тяжко приходилось Патрашу. Нелло с годами вырос и возмужал, а пёс от старости едва волочил ноги. Но он ни за что не хотел бросить работу и позволял Нелло только подталкивать тележку, едва двигавшуюся по обледенелым дорогам.
Он стал плохо видеть, с трудом поднимался со своей соломенной подстилки, но он всё-таки поднимался, как только часы на башне били пять, и надо было начинать трудовой день.
– Останься дома, Патраш. Пора уж тебе на отдых. Я и сам дотащу тележку, – не раз говорил ему Нелло.
Однако Патраш упрямо каждое утро занимал привычное место между оглоблями и плёлся по заснеженным полям, на которых его лапы оставляли следы уже много лет подряд.
– Бедняжка Патраш, скоро мы с тобой будем лежать в земле, – сказал однажды старый Жан Даас, протягивая худую, сморщенную руку, чтобы погладить собаку. «Кто позаботится о мальчике, когда нас не будет?» – подумал он.
Однажды, возвращаясь с Патрашем из Антверпена по занесённому снегом полю, твёрдому и гладкому, как мрамор, Нелло нашёл на дороге красивую куколку величиною с ладонь – клоуна в красном костюмчике, с золотым галуном и тамбурином в руке. Игрушка была совсем новенькая. Нелло не знал, кто её потерял. Он подумал, что она понравится Алоизе.
Было уже совсем темно, когда он поравнялся с домом мельника. Он взглянул на окошко в комнате
