вырванной травы, а полуприсыпанная землей правая виднелась в трех метрах, словно отброшенная за ненужностью палка.
И она могла лишь догадываться о том, что едва заметные темные пятна на траве – это и есть единственный знак, единственный оставшийся след того, что Коля Сельгин когда-то ходил по этой земле… жил… радовался… пока разорвавшийся в метре перед ним танковый снаряд не стер его взмахом осколочного веера.
А тот, кто был виноват во всем… кто позволил смерти прийти совершить все это – он стоял рядом с ней и смотрел. Без тени эмоций.
И это было невыносимо!
– Ну что?! – бешено заорала Анна прямо в его лицо, в эту проклятую неподвижно-равнодушную маску. – Ты доволен?! Теперь ты доволен?! Смотри, хорошо смотри… нравится зрелище?! Ведь это ты убил их, слышишь, ты! Всех этих людей убил ты!
Маска не дрогнула – и тогда она, взвыв, замахнулась, собираясь вцепиться когтями так, чтобы из-под чертовой личины брызнула, наконец, живая кровь. Стянуть, в клочья изодрать…
И замерла, ощутив горлом холод стали.
– Опусти руку, – негромко приказала Белоснежка. – И отойди от него.
Только сейчас в глазах Швейцарца что-то неуловимо дрогнуло.
– Этих людей убил не я, – он говорил медленно, делая чуть ли не по секундной паузе после каждого слова. – Те, которых я, они там, – он мотнул головой в сторону поля, – в танках… догорают. И остальные, что там лежат… если ты думаешь, что мина оказывает на человека менее ужасное действие, чем танковый снаряд, можешь сходить и убедиться в обратном.
«Как гвозди, – подумала Анна, – эти его слова – как гвозди…
…гвозди, которыми прибивают к кресту».
– Зачем?
– Затем, что это – война, – сухо произнес Швейцарец. – Вот так она и выглядит. Ты не знала этого? Я тоже… только догадывался.
– И что ты будешь делать теперь? Когда – знаешь?
– Я ее закончу!
– «Васильки» пусть установят здесь, – приказал он. – Организуй! Пусть тащат из лагеря все мины, все, что есть, до последнего ящика. И воду, ведрами. Обстрел должен быть непрерывный, два стреляют, два остывают!
– Все мины? – изумленно переспросил Игорь.
– А ты как думал? – Швейцарец криво усмехнулся. – Это бой – последний, он же решающий. Те, в «Огоньке», это понимают отлично и драться будут отчаянно. И ты пойми наконец – тому, кто сегодня победит, никакие мины-снаряды и прочее уже не потребуются… а тому, кто проиграет, тем более!
Он был весь в масле и копоти – «огонькам» все же удалось зажечь их трофейный танк, но добились они этого успеха слишком поздно, чтобы переломить ход сражения. Траншеи перед оградой были уже давно захвачены, бетонный забор проломлен в пяти местах, чадно горели столовая и один из жилых корпусов. И хотя засевшие в остальных строениях продолжали драться с отчаяньем людей, которым некуда отступать и не у кого просить пощады, исход боя уже не вызывал сомнений.
– Я понял, – быстро сказал Игорь. – Минометы сейчас будут.
– Хорошо. И, – Швейцарец огляделся, – передай третьему взводу, пусть активнее двигаются вперед, их туда не спать посылали. Вон, гляди – между корпусами какие-то шальные «огоньки» вовсю перебегают… куда этот Жигов смотрит… вместе со своими пулеметчиками? Пусть броском идет к стене, перекрывает огнем окна и гранатами, гранатами… что, как на учениях, так первый, а как в бою, так все забыл?
– Гранат мало уже, – озабоченно произнес Игорь. – А этих гадов еще выкуривать и выкуривать.
– Трофеи где? – оскалился Швейцарец. – Пятьдесят человек в трофейную команду были выделены? Чем они занимаются, ботинки себе выбирают? Гранаты нужны, ленты снаряженные нужны… все ж есть, все валяется, подобрать и принести! Давай, шевели своих! А то, я смотрю, вы, похоже, решили – ура, победа, можно расслабиться, можно уже и на рожон лишний раз не лезть! Хрена – если сейчас не дожмете, будет вам не победа, а… – он увидел идущую к нему Анну. – Короче, давай, покажи, что ты тут главный, а не так, памятник самому себе!
– Я искала тебя.
– А чего меня искать-то было? – удивился он. – Я вон где, – Швейцарец мотнул головой в сторону костра имени «Т-55», – был. Черт, жалко танк, я уж было думал его забрать, вместо бэтээра. У него и броня потолще, и проходимость не в пример.
– Я искала тебя, – повторила Анна. – Хотела сказать, что Белоснежка тебя звала.
– Ничего не понимаю, – озадаченно произнес Швейцарец. – Я же приказал ей рядом с тобой быть. И вообще, где она?
– Она мертва.
– ЧТО?!
– Когда брали траншеи, слева, где эти, из бревен…
– Блиндажи…
– …блиндажи, один пулемет никак не могли задавить, все лежали. Она сказала, что, если так будет дальше, «огоньки» успеют пере… – Анна закашлялась, – перегруппироваться, и все будет напрасно. Взрослые лежали, а девчонка встала и пошла.
– А ты…
– Остановить ее я не смогла.
– А ты. Где. Была?
– А я пошла рядом с ней, – Анна большим пальцем ткнула себя в грудь, там, где на фигурной вязи четко выделялись две «звездочки» попаданий. – Нас одной очередью свалило… только у нее панциря не было.
Швейцарец сел на землю. Анна, чуть поколебавшись, опустилась рядом.
– Белоснежка просила, чтобы ты забрал гитару, – тихо сказала она. – Все время это повторяла. Я говорила, что ей нельзя, что ей надо молчать, а она все время повторяла… чтобы гитару забрал ты, потому что никто в лагере играть не умеет, а ты умеешь.
Он молчал.
– Швейцарец?
– Что?
– Откуда она узнала, что ты умеешь играть?
– Я сказал ей об этом. Прошлой ночью.
– А. Так вот где ты был.
– Да, – Швейцарец начал медленно расстегивать воротник рубашки. Пальцы не слушались его, пуговка все время выскальзывала, и полминуты спустя он попросту рванул ворот. – Я был с ней. Всю ночь. Играл на гитаре. Голоса у меня нет, но играть я научился.
Глава 17
Я в весеннем лесу пил березовый сок…
Найти здесь более-менее «чистое» место для ночлега было почти нереально. Про юг, где потемневший небосвод слабо подсвечивало над бывшим Внуково – сейчас это можно было назвать разве что Внуковской Воронкой, – даже и вопроса не возникало. Северней же, судя по заливистому щелканью радиометра, тоже когда-то имелось нечто достойное мегатонн – позиции противоракет, как предположил Швейцарец, не сумевший, впрочем, хоть сколь-нибудь внятно обосновать это свое предположение.
