Еще я меч запомнил. Меч у коня на боку без ножен висел. Здоровенный такой двуручник, на солнце полыхал так, словно из чистого серебра сделан. Обычно-то на него, наверно, и смотреть больно, только сейчас я смотрел ох как не обычно.
Не знаю, сколько это… наваждение длилось. Ну сколько, спрашивается, надо коню, чтобы два десятка метров проскакать? Секунды… а мне казалось, я там битый час стоял и на Нее смотрел.
Только когда Она отвернулась — резко, я моргнул, и снова все на свои места стало, как обычно.
— Теперь, — торжественно так Виртис изрек, — ты удостоился лицезреть Ее Высочество.
Да уж, думаю, удостоился… улицезреть. Ох, неспроста все эти штучки-дрючки.
Вытер пот со лба — точнее, масло по нему еще больше размазал и чисто машинально капот захлопнул, а мотор возьми и заведись.
Я аж подскочил. Открыл капот обратно, заглянул — точно, работает. Тут уж я вообще что-либо понимать перестал. Как во сне — дошел до дверцы, открыл — рыжая уже успела обратно в кузов перебраться, догадливая, — сел и к Каре повернулся.
— Ну, — спрашиваю, — и что?
Ничего мне эта кошка рыжая не сказала, только посмотрела… обещающим таким взглядом. Много чего разного обещающим.
Глава 17
Проснулся, еще глаз не открыл, слышу — что такое? Где-то рядом, под самым окном, гармонь играет.
Вскочил с кровати, высунулся в окно — точно. Посреди двора королевского замка, в стожке сена — и кто его только тут насыпал, — сидит рязанская рожа в нашей гимнастерке и выводит:
Я быстро оделся, сапоги натянул, махнул прямо через подоконник и иду. А этот — хоть бы хны, даже бровью не повел. Словно тут каждый день полковники табунами ходят, а уж простые сержанты и вовсе ротами маршируют. Сидит себе и наяривает:
Я рядом стал, дослушал до конца.
— Эх ты, — говорю, — Рязань. Что ж ты вытворяешь? Такой аккордеон замечательный, не какая- нибудь там фабричная работа, а настоящий мастер делал, да еще небось и на заказ. Этому трофею цены нет, а ты на нем, как на трехрядке, наяриваешь, на одних басах. За такую игру на кухню вне очереди отправляют.
Рязань голову поднял — глаза до чего голубые — и усмехается.
— Ты, что ли, лучше сыграешь?
— Да уж получше тебя, — говорю.
— А ну, попробуй, — и аккордеон мне протягивает. Ну, я рядом с ним сел, ремни надел, по клавишам прошелся — загляденье. Такой глубокий и чистый звук — давно не слыхал.
— Чего играть-то? — спрашиваю.
— А чего хочешь.
— Ладно, — говорю, — получи.
И начал.
Рязань до конца дослушал и говорит:
— Хорошо играешь. Но тоже не Шаляпин.
— От Лемешева и слышу, — отвечаю. — А ну, сам покажи.
Рязань аккордеон обратно забрал и как врежет:
— Ну, вот, — говорю, — опять ты его на одних басах терзаешь. А ну, отдай вещь.
У меня-то слух натренированный — в темноте кромешной шаги часовых ушами ловить. Ну а если артиллерия концерт начнет, могу не хуже любого дирижера — эта немецкая стапяти-… это наши дивизионные; гулко, с оттяжкой — «тигр» из своей дуры долбанул. Тот еще оркестр.
Исполнили мы с ним на пару «Темную ночь», потом из «Трактористов» — «Броня крепка и танки наши быстры», потом «Синий платочек» — это совсем хорошо было, ну и, само собой, «Катюшу». Народ местный вокруг нас собрался. Ну, картина и в самом деле на раз — в черт-знает-каком-мире, посреди двора королевского замка, развалились двое славян и наяривают себе.
Сыграли так еще с десяток песен, и тут Рязань говорит:
— Это я все и без тебя знаю. А новое чего-нибудь?
— Новое? — спрашиваю. — А ты новую «Лили Марлен» слыхал? Образца 44-го?
— Нет.
— Ну, вот и лови, и давай на этом концерт заканчивать.
