привычного «хурраа», молча летели всадники, закутанные в черную ткань и на скаку бросали факелы в светлую от покрывавшей пыли ткань шатров крестоносцев... Шатер, где оставались монахини, вспыхнул, из него успела выскочить молодая монашка, в полном монашеском облачении... Другая, старшая из троих, уже ложилась спать и потому была в одной ночной сорочке... не желая выскакивать наружу в одном белье, пыталась одеться, но пылающий шатер обрушился на нее, и чем больше она металась, тем сильнее закутывалась в горящую, плотную ткань... сгорая вместе с ней на глазах своей растерявшейся от увиденного сестры по Ордену.) Они бежали туда, где лежали, изрубленные кривыми зульфукарами, британские лучники (вельшцы и бритты дорого продали свои жизни – за сотню шагов от лагеря слетели со своих коней ровно два десятка кочевников, встретивших свою смерть от их стрел, и еще два десятка всадников потеряли своих коней, потому что промахиваться эти лучники не умели, ни в бегущего оленя... ни в скачущего во весь опор на них врага! Но слишком много их было – больше ста сыновей пустынного племени Фатих-и-аскер атаковали сегодня неверных, пришедших в землю их отцов, и мстя за предательски, из засады, убитых двоих во время обмена прачек на золото)... Поднимая пыль в черный ночной воздух пустыни, они бежали к своим раненым, которые уже были добиты до смерти (один из германских кнехтов, раненный в ногу и лежавший в повозке, умудрился бросить нож в спину проскакавшего мимо бедавина... бросить – и попасть... И тогда все прочие, словно по приказу, развернули коней и молча, внимательно, не пропуская ни одного еще живого, начали добивать раненых) ... Бежали, чтобы, добравшись, в ужасе остановиться у разорванного в клочья шатра с крестом – походной часовни, где лежали капеллан и худосочная монашка... лежали друг на друге, и обоих вместе с ковром, устилавшим пол шатра, к каменистой пустыне прибили длинным, черным копьем, каким пользовались кочевники. (Шейх не велел трогать священников и Дом Бога, но лошадь этого бедави с копьем зацепила копытом один из кольев шатра, канат, и попросту сорвала ткань, открыв взору своего всадника совокупляющиеся тела... Кочевник знал, что христианским священникам запрещена плотская любовь... и, решив, что перед ним воин, оскверняющий собственный храм, подскакал и со всей силы вогнал копье в спину мужчины). Не было видно ни одной прачки – шейх особо наказал не убивать, но забрать всех женщин, чтобы потом попытаться вновь продать их, ибо он уже понял, как важны для этого воинства его блудницы... Одну же, зеленоглазую, четвертый сын шейха еще в прошлый раз заприметил и решил оставить себе наложницей, потому сам подлетел к ней на своем быстроногом жеребце, схватил за роскошные волосы цвета огня, немного поволок, прежде чем она потеряла сознание, и, перекинув через луку седла, ускакал обратно во тьму пустыни... Каждый бедави рядом с ним скакал с такой же ношей – забрали всех женщин, кроме одной. В полном монашеском одеянии стояла она – инокиня из Ордена Святой Магдалины, держа в руке крест. Слез на ее лице не было. Они успели высохнуть, прежде, чем воины Христовы успели дойти до нее. Дойти, чтобы помочь исполнить клятву, данную когда-то: разделить судьбу своей святой...
* * *Короткое рондо (вне времени)
* * *Мама! Сквозь пыль чужих дорог, пепел чужих костров, под крышами чужих домов, сквозь разбитые витражи чужих церквей светишь только ты путеводной звездой, что не даст потерять дорогу к дому родному... В горах, где орлы – как дома, в пустынях, что родина лишь скорпионам, в долинах, где сегодняшнее плодородие – залог завтрашнего грабежа, сквозь облака насквозь пропахшего дымом неба – две звезды твоих глаз, Мама...
Мама! Никто из детей твоих не просил тебя об этой жертве, но во имя жизни ты приносишь ее каждый раз, чтобы однажды услышать, как позовут тебя – Мама! Кровью и болью своей платишь ты за это имя, страданием бессонных ночей, слезами усталых глаз искупаешь вину каждого своего ребенка... Мама!
Убийца и праведник, воин и монах, блудница и девственница – все равны в глазах твоих, Мама! Король и шут, палач и жертва – все виновны пред тобой, Мама! И с каждым смертным грехом заслуживают они еще одно твое прощение, только позвав тебя по имени – Мама!..
Истории не нужны имена. Ни убийца, ни праведник, ни воин, ни монах, и даже король в постели блудницы, и шут в объятьях девственницы не заслужили имени – если в истории так и не осталось имени твоего – Мама!
Разбитый и собранный, убитый и воскрешенный, обрезанный и крещеный, Он пронесет с собой имя твое, чтобы тихо, одними губами, распятый на кресте истории, со спиной в шрамах от орлов... римских ли знамен, гор ли Аламута... прошептать – Мама!..
И тем искупятся грехи человеческие... Ибо нет ребенка, что не пронесет этой любви в сердце своем – сквозь пыль чужих дорог, пепел чужих костров, разоряя кров своего и чужого дома, разбивая витражи всех домов божьих, летая орлом и разделяя яд со скорпионами... Этой любовью жив Человек. Любовью к тебе. Прости же детей своих, Мама!
Глава VIII – ЯД СКОРПИОНА (КАРАВАН В ИЕРУСАЛИМ)
Ловить скорпиона, собственно, было не так уж и трудно. Гораздо труднее было добывать его яд. Но и с этим они справились. Муаллим требовал научиться пользоваться каждым даром Всевышнего и превращать эти дары в оружие на пути джихада. Сейд, вместе с тринадцатью первыми учениками Муаллима, отправился в пустыню добывать яд скорпиона. Задание было простым. Углубиться в пустыню. Поймать как можно больше скорпионов и набрать яд в тринадцать небольших флаконов из багдадского стекла, в которых обычно женщины хранят благовония. Чтобы наполнить один флакон, требуется поймать триста скорпионов. А еще было задано ни с кем не встречаться, не разговаривать. Избегать оазисов. Не просить ни у кого пищи и воды. Выжить. Вернуться. Просто.
Пустыня ждала его – Сейд это понял сразу, как только увидел пески родной пустыни, взял их полную горсть, просыпал сквозь пальцы и снова взял... вдохнул воздух... Он был дома. В этих песках была его кровь. Она была везде... как и кровь мамы... Сейд был дома. И никто не мог его понять лучше, чем эта пустыня, этот воздух, этот мелкий песок, смешанный с камнями. Песок рассказывал, и Сейд слушал. Он научился слышать пустыню – лучше, чем когда был ребенком и жил здесь. Наверное, потому что тогда он еще не подарил песку свою кровь?
Песок рассказывал, что когда-то тут было море. Мелкие камни соглашались, подтверждая своей покатостью шепот песка, и обещали сами однажды стать песком – когда придет их время. Песок говорил, что пустыня любит его, и Сейд верил. Он не искал скорпионов – пустыня сама приводила их к Сейду, и ему оставалось только делать свое дело. Убивать этих детей песка, которых пустыня дарила ему как жертву за любовь. Сейд благодарно принимал дар, читая «Аль Фатиха» по каждому убитому скорпиону. И пусть другие скажут, что это святотатственно – Сейд, как суфий, верил в то, что если Всевышний есмь во всем, что существует, то и «Фатиху» правоверный воистину читает не по ушедшему из жизни человеку, но по той частице Создателя, что возвращается к Нему, покидая погибшую плоть. А значит, эта частица уходит и из погибающего скорпиона. «Аль Фатиха» и «Эль Ихлас» – первая и последняя суры Кур’ан-И-Керим’а не покидали его уст, шепотом вторя песням песка... становясь частью вечного рондо пустыни.
Тринадцать воинов-гашишшинов, выкормышей Орлиного Гнезда в Аламуте, разошлись по пустыне, и Сейд был рад, что может побыть у себя дома. Пустыня могла убить их всех, но Сейд сказал пескам, что они – его гости, и пески вспомнили обычай бедавинов – гостеприимство свято! У него нет условий, есть лишь залог – честь пустынного федаина, принимающего в шатре своем странника волей Всевышнего. Вся пустыня была шатром Сейда, и он был гостеприимным хозяином в мире песка и бесконечного неба.
Вспоминая горы Аламута, Сейд чувствовал, что он и есть мост между двумя такими разными мирами, и, улыбаясь, читал пескам строки:
–?Во мне вместятся оба мира...
* * *И читал бескрайнему небу над пустыней:
–?Но я и в мире не вмещусь...
Я суть, я – не имею места...
Ласково обращался к убитому ради капли яда скорпиону:
–?И в бытие я не вмещусь.
* * *Смотрел пронзительным орлиным взглядом на горизонт, словно пытаясь проникнуть за пределы и пространства, и времени, а губы шептали:
–?Всё то, что было, есть и будет...
* * *Нагишом ложился в ласковые объятия песка ранним утром, когда пустыня
