Милая Марыся! Не могу передать тебе, как я горевала, что ты отказалась ехать в Эмск. Честное слово, не понимаю: если уж я, жена покойного полицая, решилась на эту поездку, почему же ты не захотела? Два дня назад я вернулась домой и все хожу и разбираюсь со своими впечатлениями. Город не забыл нашей семьи. Гимназия папина стоит на прежнем месте, наш дом перестроен, в нём теперь исторический музей. Представь себе, я нашла там портрет отца с дядей и нашу семейную фотографию, сделанную лет за пять до войны, — ты в коротеньком платье, а я уже молодая девушка. Фотография дедушки Адама тоже висит в музее. Поляков в городе почти не осталось. Сначала их расстреливали немцы, потом пришли русские, разобрались с остальными. Во всём городе из прежних наших знакомых одна Сабина Ржевска.
Самая главная встреча — с Дитером Штайном. У меня с ним были очень хорошие отношения в те годы, я его кормила за своим столом, он мне с Иваном очень помогал: когда Иван напивался, он как-то умел его утихомирить. Но когда оказалось, что он еврей и партизан, я думата, что он выказывал хорошее отношение не по-человечески, а только по необходимости скрывать своё настоящее лицо. Ведь это я первая сказала, когда Иван его в дом привёл, что он еврей. И только когда увидела, как он в седле держится, уверилась, что он настоящий поляк. Но теперь-то всё перевернулось — Дитер герой, а Иван для всех военный преступник, его разыскивали, и если б нашли, то судили бы. Он умер вовремя. Уже после его смерти в Англии было несколько процессов против белорусов, которые в войну на немцев работали, и одного засудили.
Но со мной-то ладно, кто я ему была? Жена кошмарного начальника. И сестра девушки, на которую он все заглядывался. Он приехал — старый, седой, одет не как монах, а по-мирскому, в свитере. И ходит всё время в толпе людей. В один день я пошла в храм, где дядюшка служил, вхожу, там ремонт, всюду леса, завешено все — а в одном пределе мессу служат. Глазам не верю — неужели Дитер? Слух о том, что он стал священником, ещё раньше до меня доходил, но увидеть своими глазами — другое дело. Он кармелит, брат Даниэль!
Он стал проповедь читать — говорит: я в этом храме был пятьдесят лет тому назад. И, представляешь, наше имя называет среди тех, кого поминает… Вокруг него люди толпятся, какие-то женщины его облепили, но я улучила момент, когда он один был, подошла, спрашиваю:
— Ты меня узнаёшь?
— Беата, Беата, ты жива! Какая радость! — и кинулся меня целовать, как сестру родную. Я, конечно, заплакала. И он плачет.
— Всю жизнь, — он говорит, — я поминаю всех вас как усопших, а ты жива.
Я говорю:
— И Марысю поминаешь?
— Конечно, — он кивает, — и Марысю. Давние дела, я ведь очень любил её.
— Она тоже жива, — я говорю. — Она ночь в яме пролежала под трупами, и утром вылезла. Я и сама считала много лет, что она погибла. Жива, жива.
— Езус, Мария, — он шепчет, — как это могло быть? Где она сейчас?
Я говорю — там же, где и ты, в монастыре.
— Где? — спрашивает.
Все как в кино. Я опять говорю — там же, где и ты. В Израиле. В Иерусалиме. У Белых Сестёр Сиона.
— В Эйн Кареме? В доме Пьера Ратисбона? — он спрашивает.
— Да, — отвечаю, — там.
— Не уходи, Беата, не уходи, это как воскресение мёртвых, что вы с Марысей живы остались. Вот так точно мы встретим наших родителей и близких, как мы сегодня встретились, — и слезы текут по щекам.
Представь, Марыся, он совсем не изменился. У него все то же детское лицо, и душа детская. Я, грешным делом, подумала: вот бы вам тогда пожениться, какая счастливая пара была бы. А он как раз и говорит:
— Вот как нам с Марысей суждено было соединиться — в Господе.
Милая моя сестричка! Так у меня на душе хорошо стало, хотя и обидно за вас немного. Я думаю, он к тебе скоро приедет, повидаетесь. Но для тебя не так это важно, ты ведь давно знаешь, что он выжил, стал монахом, и если б хотела, легко бы его разыскала. А для него — свершившееся чудо. Пятьдесят лет поминал тебя как умершую, а ты живая. Мы теперь знаем, что в нашем мире всё возможно — и скрыться, и найтись.
Потом я проводила Даниэля, он в этот день уезжал.
Ещё я встречалась с Сабиной — помнишь, в одном классе со мной училась дочь агронома. Одна из немногих поляков, кто выжил здесь. Она рассказала, как тяжело они жили здесь после войны. Многие, кто нашёл родню, уехали в Польшу. Других отправили в Сибирь. В поляках всегда видели националистов. Так оно и есть, мы националисты. Иван всегда поляков уважал, считал, что мы, в отличие от белорусов, сильный народ. Правда, немцев он уважал ещё больше. Да что о нём говорить — только молиться. Мария, он был и дурной, и жестокий, и пьяница, но меня-то он любил. Может, он пред всеми грешен, но я-то перед ним грешна — вышла замуж без любви, да так и не полюбила. Правду сказать, не обманывала. Но если самую правду сказать — любила я всю жизнь Чеслава одного, но судьба не выпала…
Поначалу я очень расстроилась, что ты не хочешь ехать в Эмск, я представляла себе, как мы с тобой побродим по местам нашего детства, а теперь думаю, что всё к лучшему. Я уже к тебе дорожку проложила. Может, в будущем году опять приеду. Посидим на вашей горке возле решётки, где открывается такой прекрасный вид.
В конце концов, я рада, что в Эмск поехала. Случилось нечто вроде примирения. Долгие годы я смотрела в прошлое, и рядом со мной стоял несчастный Иван со всеми своими преступлениями — были, не были? Точно не знаю, но его присутствие рядом всегда было тяжким. А теперь я почувствовала себя свободной. Меня узнавали. Но скорее вспоминали как дочь Валевича, а не как жену Семёновича.
И, конечно, Даниэль. Больше всех примиряет именно он — что можно из этого ужасного опыта выйти радостным и светлым.
Жду от тебя письма, и подумай, когда тебе удобно, чтобы я приехала — может, весной, после Пасхи? Или, наоборот, на Пасху?
Твоя сестра Беата.
