редкие кусты, то катясь на ногах по осыпям, приседая, разворачиваясь, тормозя то одной ногой, то другой. Впереди него летел поток мелких камешков, а сзади стоял хвост пыли. Лица не было видно под козырьком бейсбольной кепки, но Нора сразу узнала его по белым джинсам — это был ее новый сосед.
Георгий смотрел неодобрительно. Парень был ловкий, но пижон. Бутонов, опередив легкий камнепад, вылетел на середину лужайки, подпрыгнул на месте и замер как изваяние. Потом отряхнулся и сказал, обращаясь к Норе:
— Я из Поселка вас увидел, когда вы подходили к дороге, и вот догнал.
Все, включая Медею, смотрели на него с интересом. Но ему это было не в новинку. Он снял кепку, вытер ладонями лицо и стряхнул руки, как будто на них была вода.
— На Караташ слева зашел? — деловито спросил Георгий.
— Куда? — переспросил Бутонов.
— На эту горку, — кивком указал Георгий.
— Слева, — подтвердил Бутонов.
Георгий знал эту малоприметную тропку, но не водил по ней детей, считая спуск с осыпями опасным.
— Кто это? Кто это? — теребила Маша Нику.
Ника пожала плечами:
— Курортник. У тети Ады живет. Он же заходил вчера с Норой.
— А-а, я же слышала, кто-то пришел. Укладывала детей и заснула.
— Видишь, какого красавца проспала. Хорош зверюга, — шепнула Ника Маше в ухо.
— Ну, все встали, встали! — скомандовал Георгий.
Лиза заныла, обнимая ноги матери:
— Мам, понеси меня, я устала…
— Иди, иди сама, большая девочка, — рассеянно отодвинула она дочь.
— Маш, понеси меня немножко, а Маш, — уцепилась она за Машу.
— А кто он? — спросила Маша.
— Не то спортсмен, не то массажист, — хмыкнула Ника. — Не напрягайся, не твой герой. Он полный придурок. — И тут же окликнула стоявшего поодаль Бутонова: — Вы что же, Валера, в последнюю минуту передумали, решили нас догнать?
— Да, я сверху увидел, какая компания симпатичная… Думаю, что же я, как полный придурок, один во всем Поселке остался…
Маша с Никой захохотали: мысли читает!
— А что, хозяева ушли? — поинтересовалась Ника.
— Выпивают вторые сутки, гости к ним приехали. А это не самое любимое мое развлечение, — неожиданно сухо ответил Бутонов, почувствовав, вероятно, в женском смехе что-то для себя оскорбительное.
Георгий обратился к Бутонову:
— Я первым пойду, а ты замыкай.
Валерий кивнул. Георгий спрыгнул вниз, вслед за тропинкой. Бутонов пропустил всех перед собой. Маша с Лизой на плечах шла перед ним. Он нагнал ее, коснулся ее предплечья:
— Давайте я понесу вашу дочку.
Маша покачала головой:
— Нет, она не захочет. Возьмите Алика, если хотите.
Но Алик отказался.
Маша потрогала то место, которого только что коснулся этот спортсмен или кто он там… Кожа горела. Она машинально тронула себя за другое предплечье — нет, горел только след его прикосновения. Она остановилась, сняла с плеч Лизу и сказала ей тихо:
— Лизик, иди сама, мне как-то нехорошо стало…
Лиза посмотрела на нее умными глазами:
— Хочешь, я сумку твою возьму?
— Ах ты, лапка моя хорошая! — обрадовалась Маша такой неожиданной доброте в избалованной девочке. — Я, когда устану, тебя попрошу, хорошо?
Начиналась карнизная тропа. Когда-то, сто лет тому назад, тут была дорога, по которой здешние контрабандисты переправляли через эти бухты свои драгоценные товары, но тогда здесь могла проехать и арба. Год от года тропа крошилась. Контрабандисты, которые когда-то ухаживали за дорогой — ставили подпоры, укрепляли откосы, — давно уже вымерли, кто от старости, кто лихой смертью, а потомки их либо были выселены, либо сделались чиновниками, сначала в управе, а потом в райсовете, то есть стали заниматься другими видами бандитизма. И помнили о романтически-преступном прошлом этих мест одна Медея да, может, несколько стариков крымчан, давно уже перебравшихся в лучшем случае во Внутренний Крым.
— Лет через сто совсем осыплется, — заметил Георгий.
Медея кивнула довольно равнодушно. Катя и Артем как будто и не услышали этого замечания: для старых и малых по разным причинам сто лет — слишком большой срок, чтобы говорить о нем всерьез.
Нора, избегая глядеть вправо, в обрыв, влажными от страха руками вела Танечку, отказавшуюся ехать верхом на плечах Георгия. Нора ругала себя, зачем потащила ребенка в такой трудный поход. Глупость, глупость, но не возвращаться же одной с полдороги… Танечка, на удивление, не жаловалась, но, следуя какой-то собственной фантазии, время от времени спрашивала:
— Мамочка, а замок будет?
И все не хотела поверить, что замка не будет. Море будет, а замка нет.
Но с последнего участка карнизной тропы замок все-таки открылся. Это был известняковый выветренный массив, вздымавший вверх разновысотные готические шпили. Материковый гранит отрога Карадага, вулканические туфы и третичные отложения образовали, как говорил Георгий, совершенно уникальное соединение геологических пластов, какого нет нигде на Земле. Многометровые сосульки, казалось, росли вверх, местами вертикально, местами, где открывалось господство какого-то постоянно дующего ветра, они дружно отклонялись в одну сторону, как высунувшиеся на поверхность щупальца гигантского подземного животного.
— Мама, смотри, вот же замок! — закричала Таня, и все засмеялись.
Вид этот был столь странен для человеческого глаза, что долго выдержать его было невозможно, тянуло прочь — слишком уж это было неземное.
Медея каждый раз, оказываясь на этом месте, вспоминала покойного художника Богаевского, знакомого ей с гимназических времен, одного из многочисленных феодосийских художников, самого, может быть, известного после Айвазовского. Его странные картины отталкивались от этих скальных причуд, черно-зеленых обрывов и розовых разломов Карадага. Картины ей не нравились фальшью и неправдоподобием, но, попадая сюда, она говорила себе: и это все невозможно, неправдоподобно, но живет себе в мире, меняя форму, роняет крупные светлые песчинки, и там, внизу, из них уже насыпан маленький песчаный пляж, каких нет в округе…
Еще метров через тридцать тропа опасливо отрывалась от скалы и разбегалась на несколько извилистых, бегущих к морю. Здесь маленьких спускали с плеч, отпускали руки тех, кто постарше, и через расщелины, трещины, мимо неровных каменных глыб спускались вниз и получали свою награду: море в этом труднодоступном месте было чистейшим, драгоценным, как будто каждый раз заново завоеванным.
Бухточки были сдвоенные, с тонкой каменистой перемычкой. Они довольно глубоко врезались в берег, и несколько крупных скал торчало в море прямо против них. И бухточки, и морские камни пережили множество имен, но в последние десятилетия их все чаще называли Медеиными. Сначала их так окрестила Медеина молодая родня, от них переняли это новое имя послевоенные переселенцы, а следом и другие незнакомые люди, если и слышавшие о существовании Медеи, то о другой, мифической.
Сход к воде был неудобным, в неровных каменных глыбах, засыпанных крупной галькой. Глыбы были брошены беспорядочно, как будто здесь была когда-то игровая площадка детенышей троллей. Красивых камешков — халцедонов, сердоликов, разноцветной крымской яшмы, — как в Коктебельской бухте, здесь не
