проститься по-человечески.
Тут он встал и зажег лампу.
— Простите и позвольте обнять. Дуньте на умирающего, как говорил Базаров.
— Что вы задумали?
— А вот, когда простимся, скажу.
Чуть живой, я протянул ему руку, мы обнялись крест-накрест и он трижды поцеловал меня в обе щеки. Потом, приподняв борт пиджака, показал рубашку и сказал, что белье под ней такое же чистое. Признался, что даже баню русскую отыскал в Нью-Йорке и вымылся. Когда он уже стоял на пороге, я опять спросил, куда же он едет и что собирается делать?
— Еду в свое прежнее ведомство. «Туда».
— Да ведь это безумие! Вам нельзя!
— Теперь я хочу полюбить самого себя.
МИСТЕР ГАН
Отец Георгий Звенич только что вернулся с тайного эмигрантского собрания и отдыхал в своей простенькой, тесной квартирке.
Было тихо. Мерно капала вода в умывальнике. Ухо уловило какие-то скребущие звуки возле входной двери. Сначала они ничем не отличались от многочисленных шорохов большого жилого дома, но через некоторое время явственно долетел лязг металла. Выйдя в переднюю, Звенич увидел, что дверь отперта, держится на цепочке, которую усердно перегрызает какой-то инструмент просунутый снаружи. Не успел он что-либо сообразить, как цепочка распалась надвое и в дверях появился неизвестный человек.
Убийца.
Он это понял в один миг. И тот, что вошел, знал, что он понял. Спокойно захлопнул дверь и медленно приблизился, держа руки в карманах.
Вся мысль священника ушла в решение вопроса: чем он ударит — ножом или клещами, которыми перекусывал цепочку? Если ножом, то в грудь или в горло? При мысли об осклабленной ране под подбородком, у него онемели руки и ноги.
Постояв секунду, незнакомец повернул его за плечи и толкнул.
— Ну пошел!
Ближайшая дверь вела в кухню. Увидев плиту, раковину, кастрюли, гангстер скроил гримасу, как актер недовольный декорациями, среди которых предстояло играть. Он уже хотел перенести действие в другую комнату, когда открыв фриджидер заинтересовался его содержимым. Прямо перед ним стояла подернутая инеем, точно снятая с рекламы, бутылка водки.
Есть вещи разящие в упор: голая женщина, пачка денег, штоф хорошей водки.
Он вынул ее и поставил на стол.
— Стопки!
Священник достал стопку из стеклянного шкафа.
— Я сказал стопки!
Достал другую.
Незнакомец наполнил обе артистически — снашиба, мощной струей, не пролив ни капли и ровно до краев. Одну он подвинул в сторону хозяина, другую немедленно опрокинул себе в рот и полез во фриджидер за ветчиной.
— Почему не пьете? Пить!. Я не люблю один…
Священник выпил.
— Еще!
Лицо у него порочное, из-под шляпы грязно-седые волосы, но в движениях молодость и звериная сила.
— Что вы со мной сделаете?
— Не будьте ребенком. Неужели не понимаете зачем я пришел? — потом насмешливо: — Боитесь?.. Бояться не надо. Я работаю чисто. Тридцатилетний опыт.
Водка сделала его словоохотливым. Он наливал стопку за стопкой, не приглашая больше хозяина к соучастию.
— Я бы охотно пристрелил вас. Револьвер самый приятный инструмент в нашем деле, но не моя вина, что вы живете в апартментхаузе. Слышно.
Страх сковал священника до того, что ни презренье его слов, ни стыд перед своим офицерским прошлым не вернули самообладания. Выпитые две стопки повергли его в состояние анабиоза. Только мысль билась, как пульс, с необыкновенной ясностью.
Когда гангстер стал ворчать по поводу плохой закуски и упрекнул его в бедности, он ухватился за эту тему.
— Вы видите, у меня ничего нет. Вы верно ошиблись…
— Ошибся? Нет. Вы ведь фазер Звенич? — фазер Звенич.
Риверсайд Драйв? — Риверсайд Драйв.
Пятьсот тридцать шесть? — Пятьсот тридцать шесть…
Никакой ошибки.
— Но у меня нечего взять.
— Ничего и не собираюсь брать. Я не грабитель. Я уже получил аванс за вашу голову и завтра получу остальное.
— Кому нужна моя голова?
— Это меня не касается. Политикой, верно, занимаетесь, вот и понадобилась. Однако, хватит! Мне здесь надоело. Есть у вас более приличная комната?
Священник понял, что через две-три минуты будет лежать в луже собственной крови. Он примерз к полу. Понадобилось толкнуть его в загривок и скомандовать «марш!», чтобы он получил способность передвигать ноги. Но толчок возвратил его к жизни. Он ужаснулся своей безропотности. Неужели это его, капитана Звенича, ведут на казнь — беззаконную, преступную? Ведет злодей, сам предназначенный для электрического стула! В нем пробудился боевой офицер.
В комнате, куда они переходили, висела на стене его сабля, а на столе стояла бронзовая статуэтка — тоже неплохое оружие.
План самозащиты родился в одно мгновение, как вспышка магния: при первом же движении врага, бросить ему стул под ноги, вскочить на диван и выхватить саблю из ножен. Телячья покорность с которой он шел, казалась благоприятной его замыслу; она явно ослабляла внутреннюю напряженность гангстера.
У того было два любимых приема, которые он чаще всего пускал в ход: повернуться спиной к жертве и потом, в быстром развороте, ударить со всей силы ножом наотмаш или, уронив какую-нибудь вещицу, нагнуться и разгибаясь всадить нож под ребра. Сегодня он склонялся в пользу последнего маневра и уже достал пачку сигарет из кармана, как вдруг отпрянул к столу. Плед на диване, позади Звенича, зашевелился.
Глаза гангстера, как значки арифмометра, сделали тысячу движений в секунду.
Из-под пледа показалась голова маленького щенка и сладко зевнула.
— Ах ты, чучело!
Проковыляв по дивану к зеленой подушке, лежавшей на самом конце, щенок перешел с нее на стол. Мутно-водяные глаза с любопытством следили за напугавшим их крошечным зверем. Он шел к тому месту, где волосатая лапа опиралась на стол. Приблизившись, грозно, на самой высокой скрипичной ноте, тявкнул на нью-йоркское чудовище.
— Ха-ха-ха! — пробасило чудовище. Оно протянуло палец в знак благоволения и милостиво позволило обнюхать и покусать его беззубыми челюстями.
Потом, спохватившись рявкнуло:
