Инка

восторгу, уворачивается и не дает сомкнуться осмелевшему от радости объятию, не дает Инке оставить накопившуюся нежность у себя на шее, сжимает ее запястье и увлекает в самую гущу людей. Продвигаясь в толчее, он говорит, что, раз уж они нечаянно встретились в городе, значит, Инка начинает преуспевать в духовной практике. Странный все-таки этот Уаскаро, никак не понять, что у него на уме. Инка хочет расспросить, к чему все эти тяжкие выбегания из игры, что они дают. Смятая в давке и спешке неработающего люда, утомленная, запуганная Инка едко замечает, что не находит ничего хорошего в шумных, утомительных скоплениях столичных аборигенов и гостей.

Уаскаро мил, щедро улыбается и указывает рукой вокруг, словно улица – его владения:

 – …Вот – Океан Людской. Где, как не здесь, проверить силы, достаточно ли крепок ты, пловец? Всплывешь ли, нет или в пучину канешь? Хвалился выплыть, пересечь стремился… и вот – идешь ко дну, как серый камень. Но если здесь ты справился, дружок, уверен будь, в какой-нибудь речушке, болоте, озере, колодце, ручейке – не пропадешь, ведь целен ты как слиток золотой, и легок, как янтарь. Здесь, в толчее, постигнешь главный закон для покорителя морей: обязан точно знать, найти, что хочешь, и где искать. Туда и путь держи. Но прежде, по пути, себя ищи. А как нашелся, Океан Людской, почуяв властелина, шумит тебе немного дружелюбней. Урчит, как кошка, и лижет пальцы, как верный пес. Становится он для тебя простором, который ты сумеешь покорить как путешественник и первооткрыватель.

Но Океан Людской – не просто толпы и пот, те только лица, куртки, шепот, в нем – недра, он сокровища хранит. В нем волшебство, в нем множество обрядов домашней милой магии людей. Она неуловима и бесшумно живет себе и тихо прорастает, как водоросль, на дне, среди примет и мелких суеверий. И каждого сумеет одарить. О ней бы лучше вслух не говорить, а лишь молчать, хранить.

Инка могла только предположить, откуда Уаскаро знает и так легко, нараспев цитирует из «Бури». Она затаила дыхание, словно сама нырнула глубоко в Океан Людской, но не за водорослями магии, а за разгадкой, кто же такой, этот Уаскаро, почему уворачивается от объятий, почему не поправит ее непослушную прядку, почему его взгляд ускользает, улетает куда-то вдаль. Может, виной тому его племянница, ее далекие и солнечные ласки?

Раньше Инка частенько была маской, за которой прятался Писсаридзе. Не вдумываясь, четко произносила она перед клиентами вбитые хозяином речи о достоинствах отдыха в пятизвездочных отелей, послушно излагала программу туров, как верный раб, уговаривала богатых дамочек полечиться на дорогих курортах, с готовностью заказывала билеты, настоятельно советовала оплатить экскурсии. Вызубрив пожелания хозяина, без зазрения совести восхваляла она перед озадаченными клиентами преимущество горящих путевок, не вдумываясь, что такое говорит. Но теперь, среди убедительного, быстрого щебетания наша Инка, как взволнованная кецаль, вылетала из игры в послушную маску, усаживалась на подоконник и следила, что будет дальше. А дальше она начинала запинаться, покашливала, нервничала, и все ее усилия были направлены на одно – сдержать слезы отчаяния и обиды на шестизубую шакалиху-судьбу, на хромую, хлипкую удачу. Неудивительно, что некоторые клиенты начинали неодобрительно переспрашивать и дергаться.

Как-то раз, после долгой пляски вокруг преуспевающей тетушки, несомненно, из довольных властителями, Инка почти уговорила ее поехать в Египет по горящей путевке. И надо же было выйти из игры в самый ответственный момент, когда корабль-бумажник расстегнут, а щедрая рука выкладывает на столе пирамиды заветных купюр Инка стремительно выбегает из игры, она где-то далеко и оттуда с безразличием наблюдает за долгожданным раскошеливанием. Сейчас надо бы затаить дыхание, молчать и постараться ничем не спугнуть решение, лучше бы покорно ждать, пока пирамида купюр отстроится и многострадальный договор наконец будет подписан. Но Инка вне игры, и ей все нипочем. Ни с того ни с сего голос срывается, и она сбивчиво отговаривает старенькую козочку, которая сдалась и сама рвется в духовку. Такая неожиданность здорово оглушает клиентку, лишает бдительности, рука ее дрожит, пирамида рушится, потом, раскрасневшись, огорченная тетушка долго ползает по полу и подбирает разлетевшиеся по всей комнате деньги. К сожалению, даже это неспособно обуздать сбежавшую Инку, ничто не возвращает ее к делу, она осмелела и напоминает, что летом в Египте жарища укладывает табунами, тем более если возраст наверняка дает о себе знать и сердце пошаливает. Увы, тетушка не оценила заботы, не распознала искренности, а возмущенно распрямилась, забыв половину капиталов на полу, не найдя, чем бы кольнуть, обиженной пулей вылетает из офиса и бормочет на ходу: «Старуху нашли, и без вас обойдусь». Инка задумчиво смотрит ей вслед и про себя шутит: «Вот – пример настоящей заботы о клиенте». Но такая забота может дорого обойтись, если пронюхает Писсаридзе: заставят работать в субботу, вычтут из зарплаты, да так нещадно, что только на кофе и хватит.

В свободные минуты Инка теперь погружалась в привычный ступор морских свинок и тупила на тему: кто же такой этот Уаскаро, как его понять, как разгадать? Но мысль не слушалась, слепла, глохла и металась, натыкаясь на стену из камней, которые так плотно уложены друг на друга, что и ножа между ними не просунуть, не говоря уже о какой-то близорукой, ленной мысли.

Кто такой этот Уаскаро с кожей цвета миндаля, чья грудь широка и горяча, как прибрежный песок. Почему он не уводит ее в тихие улочки, где можно, обнявшись, идти и шептать друг другу на ухо первые осторожные признания? Почему он тянет Инку на многолюдные проспекты, на шумные площади? Почему не замечает, что Инка трясется и нервно оглядывается по сторонам? Почему не жалеет, видя, как жалобно она втягивает шею в плечи, ныряет в надушенный шарф, прижимает к груди сумочку и, отчаявшись, дергает Уаскаро за рукав, сквозь зубы умоляет: «Бежим отсюда, бежим к природе»?

Уаскаро, кажется, испытывает удовольствие от ее мук.

 – Черная кепка злит солнце и притягивает ультрафиолет, – говорит он, и кепка летит из его рук в раскрытое окно поезда, в темноту туннеля. Инка злится, но не возражает. А сама не замечает, как глаза открываются навстречу миру, навстречу мегаполису, которого она боится, как дикий необузданный зверь.

Зачем он берет ее с собой на эти «прогулки по Океану Людскому»? Со времен знакомства неужели он не успел понять, что Инка страдает в толпе от морской болезни? Она, расталкивая плотные людские трясины локтями, медленно и бесцельно продвигается за ним по Тверской, Арбату, Никольской или Мясницкой, а он крепко, словно наручником, сжимает ее запястье и тащит за собой. Инка от отчаяния и негодования готова убежать в любой узкий, сырой и безлюдный переулок. И бежать, бежать, бежать без оглядки, слушая, как эхо отвечает на шажки легкими вздохами.

Одно завораживало и восхищало Инку во время таких круизов – надо было видеть, как плавно, спокойно шествовал Уаскаро, чувствуя себя в Океане Людском как капитан и владелец легкого парусного судна. Он обходительно миновал старушек, почтительно уступал дорогу женщинам, снисходительно ускользая от грубых пинков и острых локтей, веско убеждал мужчин посторониться, а иных почтительно пропускал вперед. Он плыл, выразительно поглядывая вокруг, его глаза прояснялись, здесь он был свой, он был властелин, он сиял, и его косицы поблескивали на солнце. Каким чудом ему удавалось не грубить и не толкаться, было загадкой. Да что и говорить, он продвигался, почти не касаясь людей, ласково отводя их локти и руки. И шел довольно быстро для давки центральных улиц. Так ходить – утраченный вид спорта. Инке, которая едва поспевала за ним, такая горделивая манера передвижения казалась заразительной, почему бы не перенять хорошее. Но, стараясь двигаться медленно, Инка тут же попадала в западню широкого плаща какой-то дамы, цепляла замком сумочки чужой шарфик, вдыхала пышные волосы незнакомки, а венцом оказывалось столкновение с широкой железной грудью быкадора, он, естественно, не думал уступать дорогу, шел напролом, ледоколом сквозь людские айсберги. Вот тогда-то бережное, отеческое обращение Уаскаро с людьми начинало Инку удивлять: нет, это забытое, утраченное искусство. В Инке кипела жажда отомстить за свои обиды, она разъяренно несколько раз пихала быкадора плечом в грудь, сама не зная, чего ради. А когда ее тело отлетало в мягкие топи толпы, она искала зоркими глазами обидчика – подтолкнуть или хватить между лопаток своим остреньким невесомым кулачком, а потом проворно скрыться за спинами.

Иногда Уаскаро застывал и начинал любоваться: красотой неряшливой ветхой бабушки в желтых кедах или пестрой стайкой школьников, которые галдели, свистели и прыгали. В другой раз Уаскаро останавливался возле музыкантов военного оркестра, сидящих рядком на железных воротах мэрии. Он с интересом разглядывал курсантов, которые зябко кутались в негреющие парадные шинели с начищенными