строили глазки, показывали зубы, через всю комнату препирались и спорили со своими женщинами. Дети клиентов гудели, нетерпеливо ерзали на стульях, цокали языками да так резко подпрыгивали, выкрикивали, напевали, заглядывая Инке в лицо, что едва не делали ее заикой. Женщины клиентов и одинокие богатые дамы с лаковыми портмоне шелестели юбками, протирали губочками сапожки, расчесывали кудри, оставляя на Инкиных плечах свои волосы, вызывали в груди спазм щедрыми брызгами тяжелых духов, требовали кофе, курили, выпускали дым, куда вздумается, нервно смеялись, хамили, испепеляли взглядами. Вот что творилось, вот что кружило вокруг Инки, вихрь свивался в раковину и свистел отзвуками всех океанов. Становилось жутко. И вот самообнаружение напряглось из последних сил, замерло у края великой пропасти, слабело, теряло равновесие под грузом навалившихся обязанностей и уже летело вниз раненой птицей. Потом, забыв недавние победы, подрагивало отмороженной игуаной и наконец, забившись в старый, замерзший колодец, дремало обессиленным, малокровным кротом, лишенное воздуха и тепла, в окружении толщ почвы и глины с вкраплением пластов ушедших цивилизаций. Но Инка приняла поражение мудро: «Не беда, вечером найдусь». Еще показалось, что Писсаридзе слишком осмелел после отпуска, обрадованный притоком клиентов, он ласково потрепал Инку по щеке:
– Пчелка похорошела после отпуска. Давай поработаем, а усталость сауна смоет, и я тебе уж как следует спинку потру.
Нежность Писсаридзе не ободрила Инку, напротив, заставила брезгливо уткнуться в монитор и выстукивать устрашающе воинственные ритмы.
Однако это оказались не слова на ветру: весь следующий день Писсаридзе по любому поводу возникал неподалеку от Инки и напоминал о скором совместном посещении сауны. К концу дня ни от кого не укрылось, когда, застыв за спиной Инки, Писсаридзе задумчиво теребил воротник ее рубашечки, заглядывал поглубже в вырез, при этом пытаясь нежно погладить толстым неуклюжим пальцем скат Инкиного плечика. Инка объясняла про новый вариант злополучного буклета, который уже пару месяцев не получается утвердить. От негодования уголок ее губ подпрыгивал и отплясывал до тех пор, пока она не вскакивала с места, чтобы унестись якобы за новыми бланками и укрыться в спасительную крепость уборной. Когда она в очередной раз забилась в укрытие, ощущая на коже шершавые, безобразные пальцы, к ней заглянуло Солнце в маленькую, наполовину закрашенную форточку. Солнце нашло Инку и ужаснулось ее жалкому усталому тельцу, что съехало на пол и бездыханно замерло в углу. Инка, в свою очередь, привязывала взгляд к Солнцу и хныкала: «Побудь со мной, не закрывайся занавеской туч, не уходи, не оставляй меня, здесь тьма и глушь. В моей душе лед мерзлых луж, зову, окрась, осеребри, согрей, спаси меня. Писсаридзе – фруктоядная летучая мышь – уносит мое дыхание, хочет унести мое тело в сауну и завоевать меня». Так Инка жаловалась довольно долго, потом что-то очнулось в ней, возможно, Солнце сжалилось и подсказало действовать, являть лучи, которые незаметно струятся, не давая никому вскидывать ресницы и смотреть нагло в упор. Через десять минут, а может быть, и через полчаса Инка вылезла из укрытия. В ее отсеке была тишина. Секретарша уныло выстукивала марш, а сама наблюдала за происходящим. Писсаридзе не ушел из комнаты, он поджидал в сторонке, бормоча в телефон. Стоило Инке появиться, он снова стал маячить возле нее, исподтишка знакомясь с ландшафтом Инкиных плеч, которыми он, несмотря на худобу, остался доволен, – настойчиво пощекотал Инкину шею и затылок, потом осмелел, отыскал глазами и ущипнул под рубашонкой мятый, вялый Инкин сосок. Ничто из точных, обдуманных действий Писсаридзе, ни одна из его вкрадчивых, отработанных ласк не укрылись от секретарши, она лишь незаметно ухмыльнулась и критично осмотрела состояние маникюра – не пора ли подпилить когти, а заодно обмозговать увиденное.
Инка обмерла, застыла, она была – мумия и в то же время она была – мумия в бешенстве. Когда, спасая свою жизнь, дрожишь запуганной ланью – пощады не жди. Когда же рвешь и мечешь, как преследуемый охотниками ягуар, пощады тоже не жди, но все как-то приятнее пропадать гордым, бесстрашным существом.
Уворачиваясь от неистощимых ласк Писсаридзе, Инка двигалась резко и нервно, она выхватила из ящика стопку бумаг, а среди них и лезвие, голое опасное лезвие, что, бесхозное, тосковало по далеким бабушкиным временам, когда было нужной вещью не только для бритья, но и для аккуратного устранения помарок-ошибок в бумагах. Теперь лезвие ликует, извлеченное на свет дневной. Теперь Инка плотно сжала губки, она не ликует, она шипит себе под нос: «Посмотрим, так ли ты смел, как кажешься, грузинский путешественник».
И вот Инка, холодея от прикосновений Писсаридзе, одним взмахом руки отчаянно и глубоко рассекает себе указательный палец. Мгновение – Инкина кровь, густой вишневый сок, повсюду. Две косые полоски крови угрожающе алеют на щеках Инки, кровавый зигзаг на лбу, прядки волос окрасились в жертвенный черно-красный, а клавиатура приняла вызывающий вид окрашенной кровью клавиатуры. На стол, на экран падают, как тропическая листва, капли Инкиной крови. И в ее горсти полнится тяжелая блестящая, пахнущая солью жидкость, что погружает зверей и племена в ступор.
Писсаридзе здорово напуган. Упустив Инкин фокус-покус с лезвием, он ничего не может понять и никак не ожидал такого последствия ласк. От вида свежей крови его мутит. Крупные капли пота росой увлажнили его лоб, и под мышками голубой рубашки расползаются пятна, такие, что любой рекламист дезодоранта пришел бы в экстаз, особенно учуяв аромат свежевыжатого пота, не заглушенного чудесами косметики.
Пот путешественников – это ведь дань свободе передвижений. Пот путешественников богат, как каравеллы, вечен, как тяга к сокровищам новых земель, страшен, как войны с коренным населением. Да не испачкает он наши старенькие амулеты и не заполнит богатством эфирных масел наши скромные вигвамы. А в остальном пусть их бороздят земные моря, лишь бы в родники не ссали.
В общем, Инка истекала кровью, а ее рабочий стол покрывался липкими тяжелыми каплями. Ее лицо побледнело и стало безжизненным, словно его натерли белой глиной. Удерживать ее в офисе не было никакой необходимости, точнее, следовало поскорей, пока не пожаловали клиенты или партнеры фирмы, кровоточащую Инку из офиса удалить. Так двигалась слабеющая мысль Писсаридзе, для которого, кстати, так и оставалось настоящим чудом причина нескончаемого кровопролития. Инку церемонно обласкали, все крутились около ее стола, тыкали ей в лицо полупустые пузырьки духов, пихали ей в нос флакончики с нашатырем, подносили ко рту материализовавшиеся откуда-то фляжки. Чьи-то услужливые руки вытирали стол, компьютер, поскорее отмывали любые намеки на густую соленую жидкость, неприличную, которая совсем ни к чему в офисе и в любом другом месте. За коллективным тактом добродушно наблюдал Писсаридзе с порога кабинета и тихо шептал: «Пусть идет по домам. Проводитэ ее по домам».
Инку под локти извлекли из-за стола, облачили в пальто, накрутили шарф, вложили в руку ремешок сумочки, довели до выхода и мягким пинком дверью в спину выпроводили на одуряюще свежий шум улицы. Писсаридзе, оценив восстановленный порядок, закрылся в кабинете, где устало рухнул на кожаный диван. Эхо его мрачного, недовольного падения разнеслось по офису. Напряженная тишина сопровождала коллектив до вечера, высасывая силенки из пустых, сжатых желудков и доводя до изнеможения избитые клавишами пальцы.
Очутившись за тяжелой дверью конторы, Инка слышала, как кровожадно лязгнул за спиной шестизубый замок.
Можно было бы разразиться какой-нибудь резковатой бранью-заклинанием. Но Инка предпочла не высказываться. Она, шатаясь, брела по тротуару вдоль проспекта и была так слаба, что не задумывалась, куда ей идти и зачем. Поэтому неудивительно, что вскоре она сбилась с пути среди беспорядочного, бестолкового залегания домов.
Если бы кто-нибудь захотел отыскать Инку в мегаполисе, он сделал бы это без труда: капельки крови из ее рассеченного до кости пальца задумчиво плюхались на асфальт, на газоны, на перекрестья улиц, на выброшенные рекламки, на газеты, на распечатки тарифов – везде, где она, слабея, проходила. Инке казалось, что ее тело из серого целлофана, а еще, что близится окончательный выход из игры. Не хотелось высказывать опасение – больше в турфирму ее не пустят. Завтра она отдохнет, а послезавтра отправится в «Атлантис» собирать пожитки: флэшку, тюбик с кремом, амулет, часики, глиняную кружку. Ведь не выбросят же все это, не станут же копаться в ее столе. Или уже потрошат Инкины ящики и вытряхивают в мусорные пакеты? Брела Инка, отмечая свой путь на карте города густыми красными каплями. Она брела с растрепанными волосами, забывшими тепло фена и нежность рук парикмахера, бледная, словно, отвесив поклон, нечаянно угодила лицом в муку, усталая, будто все бессонницы мира подстерегли ее, худая разочаровывающей худобой мало евшей женщины. Украшая асфальт алыми цветочками, она впервые, по-
