А еще старые распри между Римом и Венецией. Монахини в Ле-Вирджини были благородного происхождения — кто-то мне говорил, что службы велись на латыни. Но от Ле-Вирджини ничего не осталось. Есть какие-то крохи в Арсенале, если я правильно помню. Это сейчас женские монастыри стали предметом тендерных исследований. А раньше монахинями особо никто не интересовался, хотя у них нередко хранились богатейшие коллекции. Они выступали меценатами. Меценатками.
— Меценатами, — настояла я. — Мы же не говорим «Реставраторши».
Маттео не улыбнулся. Зато усмехнулась синьора.
— Бедняжки! На одну счастливицу несметное число христовых невест. Иначе приданого не напасешься. Да и замужним свободы было не видать. Взмахнула крылышками — и в огонь.
— Можно подумать, сейчас у нас свободы хоть отбавляй, — заметила я. — Монастыри не в счет.
— Чем больше перемен… — подхватила синьора. — Раставлено по-другому, но все равно у руля мужчины. Хотя, как говорит Маттео, больше женщин-ученых. Ты же образованная девочка, да и я занимаюсь чем хочу. Наверное, все дело в чувствах. Мы слишком щедро их раздариваем.
— А потом их возвращают обратно за ненадобностью, — ответила я.
— Иногда их возвращают с благодарностью. Я была счастлива вернуть свое сердце. Теперь я по доброй воле отдаю его Лео.
Услышав свое имя, Лео перемахнул с моих колен к синьоре.
— Почему женщины вообразили, что страдают они одни? — высказался Маттео, наполняя опустевший бокал синьоры.
Мы посмотрели на него.
— Мужчинам от мужчин тоже достается, да и женщины не все поголовно щедры и великодушны, — наполняя мой бокал, продолжил он.
— Нет, — подтвердила я, — но отношение все-таки отличается. Мужчины не нуждались в приданом. И их не сжигали на костре за супружескую измену.
— Женщин сжигали за измену? Вот новость. В Венеции запреты на прелюбодеяние касались всех, и мужчин, и женщин.
— Я не спец по Венеции и Ренессансу, — повторила я, — но почему-то при всем этом восхитительном гуманизме про женщин-художниц что-то не слыхать.
— Водились и такие.
— Мелкие и непримечательные?
— Дорогие мои, — прервала перепалку синьора, — давайте не будем спорить. Мы с вами из числа счастливчиков, которые сейчас к тому же вкусно поужинают.
Она подошла к столу и позвонила в колокольчик.
Мы с Маттео отвернулись друг от друга в угрюмом молчании. Аннунциата, снова облаченная в привычный черный наряд, внесла поднос.
Когда синьора с Лео удалились, мы с Маттео остались сидеть в гостиной за недопитой второй бутылкой вина. За ужином мы болтали довольно дружелюбно, а оставшись одни, снова затихли.
Я украдкой покосилась на него: Маттео сидел, опустив глаза, и я тоже уткнулась взглядом в скатерть. А потом, вскинув голову, увидела, что он смотрит на меня в упор, без улыбки.
— Прости, — сказала я, — не надо было мне огрызаться на «меценаток», ничего такого страшного тут нет. Это я по привычке.
— Да нет, сам хорош, — пробормотал он.
— Я раньше была пламенным борцом. Теперь уже нет. Да и не уверена, что люди способны поменять образ мысли. Жизнь коротка. Я вовсе не собиралась читать нотации.
— А что сталось с пламенным борцом?
— Ушла в отставку.
— Чем же занимается борец на покое?
— Не знаю. Старательно уходит от борьбы.
— Сдалась?
— Наверное. А ты? Ты взломщик.
— Что?
— Судя по тому, как управился с сундуками, — пояснила я, допивая вино. — Ловкость рук, Маттео. Верный признак взломщика. Глаза боятся, руки делают. Криминальная жилка.
Он, наконец, улыбнулся и наполнил сперва мой, потом свой бокал.
— А еще ты терпеливый, очень терпеливый. Спасибо.
— Я не всегда таким был. Пришлось учиться.
— Работа научила?
— И работа, и всякое другое.
— Вот, например, ты терпишь меня здесь. Тебе ведь не по душе такие перемены? Но я надолго не задержусь.
— Вчера, может, и, да, только терпел. Но теперь нет. Я сомневаюсь, что мы бы столько всего открыли, не останься ты ночевать в той комнате. Ты, видимо, талисман. Синьора именно так и считает.
— А ты хотел оставаться единственным талисманом? Я бы, наверное, хотела. И вообще, мне нравится быть талисманом.
— Любому, думаю, нравится.
— И спасибо, что дал мне приобщиться, хотя бы на чуть-чуть. Для меня это просто страна чудес: загадочные фрески, таинственные сундуки, волшебные одежды, дискуссии о монастырях эпохи Возрождения — и все это в таком великолепном доме. Итальянская сказка. Лео привел меня в сказку. Или ты.
— Нью-Йорк не похож на сказку?
— Нет, не сказала бы. А ты как живешь, Маттео?
— Как я живу?
Мне вдруг стало неловко, словно я спросила о том, свободен ли он, чего совершенно не имела в виду.
— Живу в Риме. У меня там квартира. Друзья. Коллеги. — Он помолчал. — И сын.
— Сын?
— Ему шесть.
— Он с твоей женой?
— Нет, сейчас с моими родителями. Жена оставила нас вскоре после его рождения.
— Прости.
— Вот так.
Мы помолчали.
— Затруднительное положение, — наконец проговорил он.
— Любое положение затруднительно.
— Да.
Теперь нам надо было либо излить друг другу душу, либо остановиться. Я предпочла второе. Я не понимали, как бы так рассказать о своей жизни, чтобы не осталось ощущения, будто меня вскрыли, словно те сундуки наверху. Да уж, пламенный борец. Я вдруг почувствовала пустоту внутри, и горло сдавило от слез.
— Увидимся тогда утром, да?
— Да, увидимся утром.
Мы поднялись.
— Хорошо, что ты тут, — сказал Маттео, — даже не сомневайся.
Он наклонился и, обхватив ладонью мой затылок, скользнул губами по щеке.
Возможно, у итальянцев именно так принято выражать гостеприимство, но я вся вспыхнула — раньше, и те дни, когда со мной такое случалось чаще, сказала бы «загорелась», — выдав совершенно непрошеную и абсолютно неожиданную реакцию. Лицо пылало. Я была ошарашена. Я не могла поднять взгляд. Я чувствовала себя по-дурацки.
— Я рад, что ты здесь.
Он видит, что со мной творится? Или я опять что-то пропустила?
