Мара

Да, они были страстны, что и говорить. Та безумная страсть, которую они испытывали друг к другу, с каждым днем становилась только сильнее… Даже теперь, через много-много лет, она ясно помнила ощущение сладостного восторга, охватывавшего ее, когда Джейм сжимал ее в своих объятиях и они занимались любовью…

Машина резко затормозила, и она очнулась, словно после глубокого сна. «Неужели мы уже приехали?» — подумалось ей. Нет, это была всего лишь очередная пробка — довольно частое явление на таком загруженном шоссе, как то, что соединяло Сарасоту с Орландо.

— Обычное дело для воскресенья, — сказал шофер извиняющимся тоном. — Не беспокойтесь, я доставлю вас вовремя.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — буркнула она, недовольная тем, что прервались ее размышления.

Но стоило закрыть глаза, как воспоминания вновь обступили ее. Сожалела ли она о чем-то в прошлом? О тех ошибках, которые совершила? О тех неприятностях, которые доставила другим людям? О да! Она о многом сожалела. Но только не о Джейме. Нет, она никогда не жалела о том, что именно ему отдала свое сердце. Счастье, которое она испытала рядом с ним, стоило даже того ощущения мучительного одиночества, которое нахлынуло на нее после его смерти. Ведь не встреться Джейм на ее пути, ей было бы гораздо тяжелее жить — даже теперь.

В остальном же она раскаивалась. Ведомая своими слепыми амбициями, она подчас использовала других людей в собственных интересах. Она была высокомерна, тщеславна, а порой просто бездумна. И потому ей частенько приходилось расплачиваться за свои ошибки. Расплачиваться страданиями.

Страдания, впрочем, всегда были частью ее жизни. Такой же неотъемлемой, какой у счастливых людей бывает любовь. Боже, но она же любила этого мужчину, и он любил ее! И ничто, ничто из того, что случилось впоследствии, не смогло этого изменить.

Как это говорил Джоко, ее старый друг? Кто не страдал, тот не будет счастлив? Но не слишком ли много страданий для одной жизни? Разве они не перевешивают меру счастья, удач и радостных мгновений, выпавших на ее долю?

Она устало опустила голову. И задремала…

1

Маре было семь лет, когда она впервые сбежала от своих витцев. Настоящая фамилия ее семьи была Калдареша, но коренастые смуглые английские цыгане сменили ее на Смит, когда эмигрировали в другую страну, — Маре тогда едва сравнялось два года. Она была невелика для своего возраста, зеленоглаза и светлокожа, но не только этим отличалась от других детей: очень уж бросался в глаза ярко-рыжий цвет ее волос.

Волосы стали несчастьем ее жизни. Из-за них она была совсем не похожа на цыганскую девочку. К тому же рыжие волосы Мары служили вечным напоминанием ее племени о том, что она — дочь гаджо, английского моряка, с которым ее мать, Перса, сбежала в шестнадцать лет.

Через четыре месяца моряк бросил Персу и вновь ушел в море, а Перса возвратилась назад, уже беременная Марой. Ее вновь приняли в семью, но только потому, что она бесподобно гадала на картах. Впрочем, даже это не спасло бы ее, не будь ее отец баро — главой табора Калдареша. Иначе старейшины племени непременно провозгласили бы ее марамай, что по-цыгански значит «нечистая», и потому к ней нельзя было бы относиться как к равной.

Витцы Персы — то есть группа семей, носивших фамилию Калдареша, — всегда помнили о том, как она в молодости сбежала с гаджо. Ни один цыган не решился бы теперь на ней жениться: опасным считалось даже переспать с ней. Говорили, что каждый ребенок, которого она родит, будет глухонемым, а каждый мужчина, что проведет с ней ночь, навсегда потеряет свои мужские достоинства.

Когда Маре исполнилось четыре года, она уже прекрасно осознала, что в таборе она изгой, которого не замечают взрослые и над которым издеваются дети. Переносить это Маре было вдвойне тяжело — ведь она родилась ужасной гордячкой. Поэтому каждый раз она старалась дать отпор обидчикам, нисколько не стесняясь крови гаджо, что текла в ее жилах.

Перса, которой маленькая, светлокожая, рыжеволосая и зеленоглазая Мара постоянно напоминала о бывшем любовнике — виновнике всех ее бед, — никогда не пыталась защитить дочь. Однажды двоюродные братья и сестры довольно сильно поколотили девочку, и она прибежала к матери вся в слезах, с окровавленным лицом и разбитой губой, надеясь найти у нее поддержку и защиту, — и это оказалось ошибкой: мать еще сильнее наподдала ей. С тех пор маленькая Мара усвоила две вещи: во-первых, плакать — совершенно бесполезное занятие, во-вторых, в этой жизни надеяться можно только на себя и только самой решать свои проблемы.

Самое обидное заключалось в том, что стоило Персе хотя бы раз вступиться за дочку — и Мару наверняка перестали бы дразнить. Несмотря на подмоченную репутацию, Перса пользовалась кое-каким авторитетом, поскольку говорила на языке гаджо, превосходно гадала, а главное — умела как никто другой выманивать деньги и тем приносила немалый доход своей семье. Но мать за нее не заступилась ни разу, и с той поры Мара решила научиться драться как мальчишка! В семь лет Мара уже сумела отлупить своего двоюродного брата, который несколько раз обозвал ее нечистой. И хотя он был вдвое выше ее, ей удалось здорово расквасить ему нос, прежде чем две ее тетки успели их разнять. После этого Яддо, дедушка Мары, лупил внучку ремнем до тех пор, пока у него устала рука. Но не исполосованная спина причиняла Маре ужасные страдания — она была потрясена реакцией матери: та стояла рядом с Яддо и молча наблюдала за тем, как наказывают дочку.

Мара перенесла порку, ни разу не пикнув, — она была слишком горда, чтобы заплакать в присутствии своих двоюродных братьев и сестер, — но безразличие матери вынести она не могла. Она никогда не чувствовала себя очень уж любимым ребенком, но все же не догадывалась, что мать ненавидит ее так сильно…

Не обращая внимания на довольное хихиканье детей, Мара спустилась к ручью, протекавшему неподалеку от табора. Она сбросила с себя одежду и стояла в холодной воде, пока остановилась кровь. Потом она хорошенько прополоскала свои вещи, и когда они более или менее высохли, вновь надела их и направилась в табор.

Влажная одежда липла к телу, и, дрожа от холода, девочка бегом бежала мимо множества пестрых фургонов и тележек, тускло-коричневых шатров с круглой крышей и других самодельных жилищ к той маленькой палатке, в которой жила вместе с матерью. И только теперь, когда Мара залезла внутрь и спряталась от посторонних глаз, слетело с ее губ первое всхлипыванье. Девочку трясло от обиды и холода. Как часто повторяли ей родственники, что настоящего цыгана не берет никакой мороз, а она вечно мерзнет потому, что в ней течет кровь гаджо!

Она вновь разделась, повесила влажную одежду сушиться на старую корзину, завернулась в ветхое одеяло, которое всегда грело ее по ночам, и улеглась на свою старенькую подстилку. Она лежала задумавшись, и горькие мысли причиняли ей гораздо больше страданий, чем исполосованная спина.

Наконец она не выдержала и заплакала, но очень быстро сумела взять себя в руки. Зареветь — значит проявить слабость, а она не хотела, чтобы кто-нибудь из этих людей — и особенно мать — узнали, как глубока душевная рана, которую они ей нанесли. Так глубока, что, казалось, уже не зарубцуется. Для Мары настала пора навсегда расстаться с мыслью, что Перса станет когда-нибудь любящей матерью — ждать этого было бессмысленно. Мара одна в этом мире, и должна научиться жить сама по себе.

Девочка смахнула ладонью слезы, встала с подстилки и подошла к холщовой сумке, в которой хранились все ее убогие пожитки. Она извлекла оттуда кофту с длинными рукавами и широкую юбку, которая перешла к ней в наследство от матери, — Мара только сильно укоротила ее — и быстро оделась. Затем снова легла под одеяло, закуталась в него поплотнее и закрыла глаза. Когда пришла мать, Мара уже