— Конечно. Не о чем беспокоиться. Я устал немного. До первого представления осталось три дня. И я даже смерти не позволю мне помешать.
— Только не смерти, — сказала она.
Он улыбнулся. Они вернулись к еде. Она продолжала смотреть на него, хотя просто обеспокоенно, пока он не занервничал.
— Хочешь что-нибудь сказать? — спросил он.
Она отрицательно покачала головой, очень медленно, ее лицо было сейчас таким бледным, словно исчезающим.
— Горошек чудесный, — сказала она, поднося ко рту три-четыре горошинки, как яйца в гнезде ложки.
Генри любовался каждым ее движением. Она была как поэма. В ней не было ничего лишнего. Она, казалось, состояла только из того, что необходимо для жизни, и ничего больше. Если бы он просто мог смотреть, как она живет — как читает, спит, дышит, — он был бы в этот момент самым счастливым человеком. Он чувствовал, что это все, что ему нужно.
Вдруг, как внезапный удар грома, кто-то загремел в дверь.
— Генри! Генри!!! Впусти меня!
Это был Кастенбаум. Генри вздохнул:
— Придется впустить.
Марианна легко тронула салфеткой губы, повела головой:
— Нет. Да. Я устала. Пойду, пожалуй, спать.
Она спала в маленькой комнате для гостей, где когда-то, возможно, размещалась горничная. Там было место для односпальной кровати, деревянного столика, лампы и не больше. Но ее она, видимо, вполне устраивала.
Она встала. И хотя они еще никогда не целовались и даже не делали попытки обняться, сейчас они смотрели друг на друга как влюбленные, расстающиеся на много дней, а может, и месяцев.
Она ушла к себе и тихо прикрыла за собой дверь.
Генри встал и пошел открывать.
— Входите, Кастенбаум.
Кастенбаум влетел в комнату. Его волосы, обычно зачесанные назад и густо набриолиненные, сейчас падали ему на глаза, горевшие безумным огнем. Он принялся расхаживать по комнате, от обеденного стола у одной стены до самодельной сцены у другой. Он с насмешкой поглядывал на приобретенный реквизит и думал об отце, своем отце, который настаивал на возврате долга.
— Где она? — спросил он.
— Говорите потише, — попросил Генри. — Она спит.
— Обессилев от многочасовой репетиции, разумеется.
— Я ведь просил говорить потише.
— Нет, не просили. А потребовали. Приказали. Так партнеры себя не ведут. Вы деспот, вот вы кто. Король Генрих Девятый.
— Вы пьяны, — сказал Генри.
— Пьян? Пьян? Нет, мой друг, я еще не пьян. Когда я пьян, я не могу ни ходить, ни говорить. Не могу открыть оба глаза одновременно. Забываю свое имя и зачем живу на свете. А мартини или два придают человеку смелости сказать то, что он должен был бы сказать, будучи совершенно трезв, если он, конечно, мужчина.
— И что вы собирались мне высказать, выпив для этого три мартини?
До Кастенбаума как будто начало что-то доходить. Он наконец сообразил, где находится. Посмотрел на Генри, на роскошный стол.
— Я не обедал, — сказал он. — Позволите?
Генри кивнул. Когда Кастенбаум забарабанил в дверь, Генри как раз наколол на вилку кусок отбивной и понес ко рту, но положил обратно на тарелку, чтобы открыть; теперь Кастенбаум схватил эту вилку и завершил прерванное движение Генри. Закрыл глаза, и по его лицу разлилось блаженство: это было именно то, в чем он нуждался.
Но что-то произошло. Секунду-другую спустя он перестал жевать. Широко раскрыл глаза. Нахмурился. И начал что-то вытягивать изо рта. Генри не мог сказать, что это было, не мог и Кастенбаум, но это, конечно, была определенная мысль. Она была невидима. Невидимая нить, обрывок магии, длинная нить, которая все тянулась, тянулась и тянулась, пока Генри не разразился смехом. Кастенбаум не мог удержаться: хотя и был не в себе, тоже засмеялся. Пронзительным, визгливым и радостным смехом, как ребенок; услышав его, невозможно было не засмеяться самому. Так что Генри продолжал смеяться, и скоро оба вынуждены были сесть к столу, чтобы в буквальном смысле не упасть. Через минуту смех внутри них затих, иссяк. Они чувствовали себя опустошенными, будто отсмеявшимися на всю дальнейшую жизнь.
Кастенбаум положил на ручку вилки горошину и, ударив по зубьям, запустил вверх. Горошина, описав красивую дугу, попала прямо ему в рот. Наблюдая за ним, Генри вспомнил, почему полюбил его чуть ли не с самого момента их встречи.
— Знаешь первое правило шоу-бизнеса, Генри? Хотя бы можешь предположить?
Генри помотал головой:
— Не представляю.
— Доверие, — сказал Кастенбаум. — Первое правило шоу-бизнеса — это доверие. Я должен доверять тебе, а ты мне.
— Я доверяю тебе, Эдди. Полностью доверяю.
Кастенбаум посмотрел ему в глаза. Сказал:
— Тогда мы с тобой заодно.
Он принялся постукивать вилкой о край стола, равномерно, как маятник часов.
— Ты можешь доверять мне, — сказал Генри, кладя ладонь на руку Кастенбаума, чтобы остановить постукивание. — Мы с тобой вместе в этом деле, Эдди, до конца. Без тебя я ничего не добился бы.
Кастенбаум улыбнулся, вернее, попытался улыбнуться. Но улыбка вышла мертворожденная и безжизненно застыла на его лице.
— Именно так, Генри, — проговорил он. — Ты ничего не добился. Ни я, ни ты. Пока что. У тебя был перерыв, мы сможем продать наше шоу только благодаря любопытству публики. На Арене Солдат-Герой. Сыграть на дерьмовом патриотизме. Но ты неизвестен, у тебя за плечами ничего нет, кроме этой нелепой славы, которая последовала за тобой с войны. Ты сейчас загадка, легенда. Но только до того момента, пока не выйдешь на сцену и не вспыхнут прожекторы, и ты предстанешь перед ними, и у всех до единого есть пара глаз, поверь мне: один желает тебе успеха, другой — чтобы ты разбился и сгорел. В этом бизнесе у тебя не будет возможности безнаказанно провалиться разок-другой, Генри. Сзади слишком большая очередь желающих занять твое место.
— Не похоже на вотум доверия, — сказал Генри.
Кастенбаум встал и прошелся к помосту, где посредине длинного стола в таинственном порядке были разложены принадлежности иллюзиониста.
— Не знал, что я имею здесь голос, — сказал он.
— Что ты хочешь этим сказать?
Кастенбаум взял со стола то, что казалось стаканом, полным воды, и перевернул вверх дном; из стакана ничего не вылилось.
— Я даже не видел, какое представление ты готовишь, Генри. Я не знаю, что я продаю — кого продаю. Что я в конце концов увижу. Ты собираешься выступить перед полным залом и всеми репортерами в городе, когда ни единая живая душа не видела, что ты затеял.
— Хочу преподнести тебе сюрприз.
— Не люблю сюрпризов.
Генри отвел глаза:
— Эдди. Насчет представления. Оно будет немного… непохожим.
Это было последнее, что Кастенбаум хотел бы услышать.
— Немного непохожим на что?
