8
Майк Барретт сидел напротив доктора Хайрема Эберхарта и испытывал такую же решимость, как французский палач восемнадцатого века, готовый отрубить голову аристократу на гильотине.
Барретта не тревожили мысли о крови, потому что его разум жаждал лишь достижения правды и справедливости.
Но сейчас, когда он нанес смертельный удар, когда на лице доктора Эберхарта появились изумление и ужас, Барретту стало его жалко, и он почувствовал укол совести.
Они сидели за маленьким столиком на втором этаже престижного нью-йоркского «Сенчури-клаб» на Сорок третьей улице, в нескольких шагах от Пятой авеню. Полуночный звонок Барретта не разбудил доктора Эберхарта, потому что тот не спал. Он всегда зачитывался допоздна. Барретту удалось заинтриговать доктора сомнениями в достоверности исследований, и Эберхарт пригласил его в Нью-Йорк. Хайрем Эберхарт был членом «Сенчури-клаб» и предложил Барретту встретиться в холле клуба в час дня. Барретт приехал прямо из аэропорта и поэтому прибыл ранее условленного времени, но доктор Эберхарт опередил его. В час они уже сидели за обеденным столом на втором этаже.
Барретт не стал тратить время попусту. Так же как доктора Эберхарта, в данный момент его не очень волновала вежливость и учтивость. Открыв портфель, Барретт объяснил ученому, кто он, почему интересуется Джадвеем и, следовательно, доктором Эберхартом; что читал рассказ профессора о Джадвее. Потом поведал о показаниях ван Флита в зале суда. После этих слов Майк Барретт безжалостно нажал кнопку, и нож гильотины полетел вниз.
— Два неожиданных анахронизма, доктор Эберхарт. Знаете ли вы, уважаемый профессор, когда умер Джадвей? Нет, раньше это не имело значения, но сейчас, похоже, все изменилось. Джадвей умер в феврале тридцать седьмого года. Вы здесь пишете, что он слушал репортаж о поединке между Луисом и Брэддоком, который состоялся четыре месяца спустя, а дальше пишете, что он ссылался на «Тропик Козерога», который был опубликован через два года после его смерти. Вот что я имел в виду, доктор Эберхарт.
Барретт где-то читал, что гильотина обезглавливает свою жертву за десять секунд. После тщательных приготовлений у Барретта ушло примерно столько же времени.
Профессор Хайрем Эберхарт был похож на маленького гномика, который отлично помешался в академической коробке, но не мог существовать за пределами литературы. Этот пожилой холостяк очень мало знал о многом, но зато очень много, может, даже все — об одном. Эберхарт был милым, спокойным и опрятным профессором и уже подумывал об уходе на заслуженный отдых. Торчащие во все стороны пряди седых волос, близорукие глаза, блестящий нос-кнопка (результат десятилетий приема шерри в медицинских целях), цыплячья грудь, старомодный костюм цвета древесного угля. Эберхарт понимал, что, если уж он что-то знал, то знал лучше всех, и не привык, чтобы с ним спорили. Цитировали — да, но не спорили.
Сейчас же этот молодой человек усомнился в приведенных им фактах.
Близорукие глаза попытались сфокусироваться в одной точке.
— Вы уверены, вы уверены, мистер Барретт? Ну-ка, покажите, что там у вас, дайте мне посмотреть самому. Этого не может быть.
Он взял записи Барретта и убедился, что может.
— Мистер Барретт, такое со мной происходит впервые. За все те долгие годы, которые я посвятил служению науке, я никогда не ошибался. Я не хочу сказать, что есть люди, которые никогда не ошибаются, но я всегда самым тщательнейшим образом перепроверял свои исследования. По четырем моим учебникам учатся студенты. Эта книга, моя самая последняя, вышла только в позапрошлом году. Я писал ее десять лет. Несмотря на просьбы издателя, я трижды откладывал ее сдачу для того, чтобы еще раз проверить и перепроверить факты. И вот эта ужасная ошибка. Я обвиняю себя только в том, что не придал большого значения смерти Джадвея. Будь я аккуратнее, этой ужасной ошибки можно было бы избежать, но смерть Джадвея тогда показалась мне несущественным событием. Я узнал, так сказать, из первых рук… что Джадвей говорил о «Тропике Козерога» и об аналогии между любовью и боксерским поединком. Я тщательно записал на магнитофон то, что услышал. Ошибка могла быть допущена только самим источником. Это его следует винить.
— Источник? Я думал, что вы сами слышали это. В книге не говорится, что автор рассказа — не вы. Разве вы не присутствовали, когда Джадвей…
— Нет. Сейчас я все вспомнил. Я получил этот материал при условии, что не стану называть источник. Моим источником был один из самых близких друзей Джадвея в Париже в тридцатые годы. Этому человеку можно доверять. Он находился рядом с Джадвеем, когда произошли описанные мною события.
— От кого вы узнали о том разговоре?
— Учитывая, как он меня подвел, я не вижу причин хранить его имя в тайне. Эту информацию мне сообщил Шон О'Фланаган, поэт, который знал Джадвея в Париже.
— Шон О'Фланаган, — повторил Барретт. — Я уже где-то слышал это имя. — Он быстро вспомнил, что слышал об О'Фланагане от Олина Адамса, торговца автобиографиями. — Я сам совсем недавно хотел встретиться с ним, но не знаю ни его телефона, ни адреса. Ему можно только написать до востребования. Как вы встретились с ним, доктор Эберхарт, и когда?
— Это было три года назад. Я тогда еще работал над «За пределами главного потока». Мне здорово повезло… тогда я считал, что повезло, и я наткнулся на маленький поэтический журнал, который выходил раз в квартал в Гринвич-Виллидж. В нем я обнаружил анонимные стихи о Джадвее. Издавал журнал Шон О'Фланаган, он был и издателем, и редактором, если судить по обложке. Я отправился в Гринвич-Виллидж на поиски. Приехав в редакцию, я узнал, что несколько недель назад журнал закрыли по требованию кредиторов, которыми были печатник и владелец здания. Меня направили в пивную по соседству. Она уже много лет была берлогой О'Фланагана.
— И вы нашли его там?
— Нашел, только не с первой попытки, а с третьей. Мне показали угловой столик со сломанным стулом, на котором всегда вот уже почти десять лет сидит О'Фланаган. Владелец пивной не прогонял его, считая колоритной личностью, частью, так сказать, внутреннего интерьера. Он называл его Эзрой Паундом своей пивной. О'Фланаган слыл изрядным алкоголиком и жил на скромный частный доход. Он часто вспоминал о днях, когда бывал в Париже и Рапалло, любил давать советы молодым поэтам, которые собирались вокруг.
— Может, ошибки из-за того, что он был пьян? — поинтересовался Барретт.
— Думаю, нет, — покачал головой Эберхарт. — Он принял меня после обеда и был трезв как стеклышко, по крайней мере на мой взгляд. Он очень аккуратно, не торопясь, все мне рассказал. О'Фланаган согласился поговорить при условии, что я не стану задавать лишних вопросов о Джадвее. Я пообещал ограничиться литературой и сдержал слово. В конце разговора О'Фланаган по собственному почину выложил тот самый рассказ, в котором вы и обнаружили два ужасных анахронизма.
— Как выглядел О'Фланаган?
— Сейчас я не очень хорошо помню. Похож на фермера, плохо одет, старик, может, и моложе меня, но по внешнему виду намного старше. Я мог представить, каким неприятным он становился в подпитии, но в моем присутствии он героически воздерживался от спиртного. Выпил только одну кружку пива, и все. Наверное, хотел, чтобы во время разговора голова была ясная. Эгоист, считал, что мир многое потерял, не короновав своего гения. Так он старался смягчить неудачу в жизни, но, боюсь, мир был прав, а ошибался О'Фланаган. Я читал его стихи. Если предположить, что он все еще жив…
— Жив, — подтвердил Барретт. — По крайней мере, был жив неделю назад.
— Тогда, несомненно, вы захотите увидеться с ним и уточнить этот злосчастный рассказ. Я не сомневаюсь, что вы найдете его в той пивной в Гринвич-Виллидж в пять часов вечера на почетном месте за столиком в углу рядом с матовым витринным стеклом. За этим столиком он вспоминает о добрых старых временах. Если вы найдете его, проясните даты смерти Джадвея и все остальное. Я буду вам очень признателен, если вы сообщите мне. Мне нужно исправить злополучную ошибку при переиздании или совсем изъять рассказ.
