макушке.
— Черт! — кричу я.
Сгибаюсь пополам, пытаюсь передышать приступ боли, все заволакивает черным и красным. Поднимаю голову и вижу, как Сара исчезает в переулке.
Выпрямляюсь, но больно так, что меня аж к земле прижимает, будто гирей. Ковыляю следом за Сарой, шатаюсь как пьяный.
Длинные ряды домов, стоящих вплотную друг к другу. Между рядами позади домов — проулки. Сары — ни следа, поэтому я уже решаю сдаться и тут вижу на свалке у обочины гору банок из-под краски. Приглядываюсь к домам, кажется, одна калитка покачивается.
Она еле держится на петлях. Дворик за калиткой в полном хламе, дом еще хуже: окна или выбиты, или заставлены фанерой, на крыше не хватает черепицы. Неужели тут живут?
Прислоняюсь к стене напротив и гляжу на дом. Если стоять и не шевелиться, голова не так болит. Лицо чешется. Трогаю его пальцем — кровь.
У окна что-то движется. Я не вижу, что это и кто это, но там явно кто-то есть. Как быть, постучаться в заднюю дверь? Обойти спереди? Подождать?
Стою, думаю, и тут дверь открывается. Оттуда выходит какой-то тип. Высокий, тощий — тот самый, из машины. Шагает ко мне, и в руке у него бейсбольная бита.
Сара
Стою так, чтобы меня не было видно, у окна наверху. Оно приоткрыто на несколько сантиметров, так что мне все слышно. Винни я разбудила, но уговаривать его выйти не пришлось: он сразу увидел, как я перепугалась.
— Что ты тут делаешь? — говорит он. — Вали отсюда.
— Там, в доме, одна девушка, мне с ней поговорить надо.
От голоса Адама у меня все внутри леденеет.
— Да ну? А вот она с тобой говорить не хочет.
— Я никуда не пойду, — отвечает он. — Подожду тут.
Сдвигаюсь на миллиметр, чтобы все видеть. Винни остановился в нескольких шагах от Адама. Он, конечно, тощий, но вид у него внушительный.
Ну давай, Винни. Прогони его. Запугай, если нужно, пусть он только уйдет!
— Слушай, — говорит Винни, — я не хочу по-плохому, но гоняться за девушками по улицам — это лишнее. Так нельзя.
— Вообще-то бить людей по голове камнями тоже нельзя. Я хотел поговорить с ней, и все.
Чуть-чуть наклоняюсь вперед. Лицо у него все в крови — вся обожженная половина.
— Это она тебя так?
— Ага.
— Ты тот парнишка из больницы, да? Слушай, — говорит Винни, — не знаю, что тут у вас делается, но ты лучше уходи, а то хуже будет.
— Никуда я не уйду. Это важный разговор. Про ее граффити в туннеле. Ты про него знаешь?
Винни отходит на шаг. Отступает, чтоб его!
— Ну да.
— Она меня там нарисовала. Я там во всю стену!
— Ты ей снишься в страшном сне.
Замолчи, Винни! Заткнись, чтоб тебя!
— Чего?
— Картина. Это ее сон, он ей все время снится. В нем есть ты. Что ты там делаешь?
— Чел, я-то откуда знаю?! Вот и хочу разобраться!
Ну вот, Винни уже и руку с битой опустил. Какого черта?!
— Стой здесь, — говорит он и топает обратно в дом. Кричит с порога: — Сара! Все нормально. Просто парнишка.
— Я не хочу, чтобы он тут торчал! Я же просила — прогони его! Бога ради, Винни, да стукни ты его битой! Пусть проваливает!
— Он тебе просто пару слов сказать хочет… Не люблю я драться. Он же маленький еще. И вообще ты сама его отделала будьте-нате. Спускайся, он все равно не уйдет, пока не поговорит с тобой. Ну как, идешь?
Эх, Винни, слабак ты… Придется делать все самой.
Расстегиваю куртку, осторожно вынимаю Мию из слинга и кладу в ящик. Слава богу, она спит. Потом спускаюсь. И прихватываю в кухне нож.
Винни стоит в дверях. За его спиной видно Адама. Он уже во дворе. Проталкиваюсь мимо Винни.
— Ты тут лишний, — говорю я Адаму. — Намек понял?
Он поднимает руку к лицу, и я снова переношусь в кабинет рисования, на миллион лет назад, когда я потрогала его щеку. Тогда кожа у него была чудесная — гладкая, чистая, теплая. Поллица у него такими и остались, а вторая половина изменилась до неузнаваемости. Можно было бы сказать, что она обезображена. А я бы сказала, просто изменилась. Представляю себе, как снова касаюсь ее, и при этой мысли пальцы покалывает. Почему меня так тянет к нему, если в мире только два человека, которых я боюсь, и он один из них?
И вот он стоит передо мной, и рука у него в крови. Надо прогнать его, пока я не размякла.
— Ладно тебе, Сара, — говорит Винни. — Вдруг он тебе поможет?
Меня рывком возвращает в реальность. Ну, то есть, как я ее себе представляю.
— Мне? Поможет?! — Слышу, как собственный голос срывается на визг. — Вин, ты его не знаешь! Ты не знаешь, что он затевает! Это дьявол, Вин, сам дьявол! Пусть убирается! Пожалуйста, прогони его! Пожалуйста!
Меня несет, я горожу чушь и сама это понимаю. Вдруг я вижу себя их глазами: глаза вытаращенные, орет, бесится, еще и ножом размахивает. Кого я тут дурачу? Я же не собираюсь убивать Адама. Не хочу я ему ничего плохого делать — пусть уходит, и только-то!
— Сара… — тихо произносит он.
Я не могу иметь с ним дела. Не могу находиться с ним рядом. Пячусь в дом, бегу, спотыкаясь, в кухню. Роняю нож на пол, а потом падаю рядом, поджимаю ноги, сворачиваюсь в комочек. Слезы так и текут. Вот зараза! Какая я дура — плакать! Я никогда не плачу. Я сильная. Но тут как начала реветь — и не остановиться.
Я слышу, как они входят в дом следом за мной но не поднимаю головы. Ни тот, ни другой ко мне не приближаются. Ясное дело, мужчины: не понимают, что делать, когда женщина плачет. Надо было сразу сообразить: камнями и ножами мужчину не отгонишь, а стоит зареветь — и он пугается.
— Извини, пожалуйста. — Это Адам. — Извини. Я не хотел тебя огорчать.
Я немного расслабляюсь и гляжу на него снизу вверх. Вид у него обалделый.
— Уйди, а? — говорю.
— Хорошо, — говорит, — уйду. Оставлю тебя в покое. — Поворачивается и снова застывает. — Сара…
— Ну что?!
— Мое число… оно такое же? Тоже Новый год?
Он даже смотреть на меня не может. Ему тоже страшно. У меня такое ощущение, что он и не дышит.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — говорю я, и тут снова набегают слезы, и я утыкаюсь лицом в руки. Тогда он уходит. Слышу, как он налетает на косяк, слышу, как затихают его шаги во дворе.
Наверху проснулась Мия, сначала тихонько мяукает, потом вопит во все горло. Ее плач пробивает броню жалости к себе, и я поднимаюсь на ноги.
