— Сара, — говорю. — Ты дома, с нами. Я нашел тебя и принес домой.
Не знаю, слышит ли она меня. Ничего не говорит. В глазах у нее все мертво, и смотрит она мимо меня.
— Сара, — говорю, — все хорошо. У тебя все будет хорошо.
Я хочу, чтобы она посмотрела на меня, а она не смотрит. Снова закрывает глаза, но губы у нее шевелятся. Наклоняюсь услышать, что она скажет.
— Ее нет, — шепчет она. — Мию забрали. Ее нет.
Сара
Мне не сразу удается все объяснить. Я окоченела и от холода, и от случившегося. Только съев тарелку супа и как следует отогревшись у камина, я могу рассказать Адаму и его бабушке, что произошло. Они слушают и молчат.
Потом Адам говорит:
— Сара, мы ее вернем. Обязательно. Мы ее вернем.
— Мне ее не отдадут.
— Ты ее мама. Ты хорошая мама, я же видел, как ты с ней обращаешься. Почему не отдадут-то?
— Мне шестнадцать лет. У меня были неприятности во всех школах, где я училась. Я убежала из дому. Жила в наркопритоне и только что оказала сопротивление полиции — расцарапала одному копу всю морду.
— Значит, у тебя были веские причины так поступать.
Вэл прикуривает очередную сигарету, а я думаю, как Адаму повезло, что она у него есть. Она не судит меня и не поучает.
— Расскажи бабуле все, — говорит Адам. — Об отце.
Этого я не могу. Она, конечно, сокровище, но я ее плохо знаю. Это — нет. Мотаю головой.
— Давай я?
Я пожимаю плечами, и он ей все рассказывает. Сигарета у бабули в руках тлеет, обжигает ей пальцы — так она слушает.
— Так Мия…
— Мия —
— Лапа, — говорит Вэл, — иди в Совет. Расскажи им правду и не умолкай, пока тебя не услышат. Она твой ребенок. Она должна быть с тобой. Мы тоже пойдем. Мы тебе поможем, правда, Адам?
— Конечно. Конечно поможем.
— Мы их одолеем, — говорит Вэл, окутывая нас никотиновым дымом. — Черт побери, одолеем. Не уступим победу этим подонкам.
Легко сказать. Потому что назавтра, когда я иду в приемную и добиваюсь наконец приема у социального работника, вызывают полицию. И меня отвозят в участок и предъявляют обвинение в нападении на полицейского.
Хуже всего, что при этом меня называют настоящим именем. Я-то думала, будто создала вокруг нас с Мией дымовую завесу, а ее развеяли. Когда я убежала с Паддингтон-стрит, полицейские подобрали мою куртку, а там в кармане было удостоверение личности. Какая я все-таки дура, самой не верится. Надо было давно выбросить удостоверение, порвать его. Зачем я за него так цеплялась? Чего ждала? Неужели я подсознательно думала, будто когда-нибудь заживу прежней жизнью?
Так что теперь они знают обо мне все — в полиции и в Комитете по правам ребенка. Сложили все куски мозаики — дом, школа, Джайлс-стрит, Мия, только никто не знает, что ее зовут Мия. Очевидно, Винни с мальчиками ничего им не сказали. Поэтому ее по-прежнему называют Луиза, а я думаю: «Хоть это у меня осталось. Ее настоящее имя. Кто она на самом деле».
И пока меня допрашивают, и пока заставляют сидеть без дела и ждать, я все время думаю о ней: вспоминаю ее лицо, ощущение ее тяжести на руках, ее запах, ее улыбку. Думать о ней — для меня пытка, но только так я смогу все это пережить.
Они заполучили меня и отпускать не собираются. Перебирают варианты: приемная семья, исправительное заведение… или возвращение домой.
— Мы сообщили вашим родителям, что нашли вас. Они скоро будут здесь.
У меня такое ощущение, будто я лечу в черную бездну.
— Нет. Не надо. Я не хочу их видеть.
Женщина хмурится. Ей за пятьдесят — и такой вид, будто ей от рождения за пятьдесят.
— Это ваши родители. Вам шестнадцать лет.
— Я убежала из дому. Неужели вы не понимаете? Я от них убежала!
— Вы убежали, так как забеременели.
— Да нет, не в этом дело… Нет, дело именно в этом, но не в том, что вы думаете…
— В чем же? Расскажите.
И я — не могу. В этой голой комнате. Этой чужой тетке. Не могу я рассказать ей про папу — и что
— Сара, расскажи.
Вэл сидит рядом. Вся подалась вперед на стуле.
Не помогает. Молчу как рыба. Инспекторша продолжает задавать вопросы, а я молчу и все время думаю, что мама с папой едут где-то в черном «мерседесе», подъезжают все ближе и ближе. Вот почему на голову мне давит все сильнее и сильнее. Вот почему в конце концов я начинаю говорить.
— Да, я сделала много плохого, — говорю я. — Да, мне нельзя было набрасываться на полицейского. Я сдаюсь. Я это сделала и теперь жалею. Я извинюсь перед ним лично, если хотите. Напишу объяснительную. Что угодно. У меня только что забрали ребенка. Я была очень расстроена.
Меня внимательно слушают.
— Мне надо увидеть своего ребенка. Мне надо быть с ней. Если она у приемной матери, может быть, меня тоже туда отправить? Наблюдайте за мной круглые сутки, я согласна. Зато вы увидите, как я с ней обращаюсь. Дайте мне доказать, что я хорошая мать. Я и была ей хорошей матерью. Вы мне не верите, но была!
Слышу мольбу в собственном голосе. Ненавижу себя за это — нельзя так к ним подлизываться, — но готова на все, лишь бы вернуть Мию. На все.
— У Луизы сейчас все хорошо, ее безопасность для нас важнее всего, — говорит инспекторша. — Вы вели крайне… нестабильную жизнь. Ребенку нужна стабильность, рутина. Пожалуй, лучше всего, если мы, наша организация, поместим ребенка в вашу семью, это самое правильное решение.
— В мою семью?!
— Луиза будет жить с вашими матерью и отцом. Со своими бабушкой и дедушкой. Это отличный вариант, и мы обсудим его с ними, как только они приедут.
— С моими родителями… Вы с ума сошли!
— Зачастую это оптимальный выход из положения. Пока наши подопечные — молодые матери- одиночки вроде вас — становятся на ноги, им помогают бабушки и дедушки.
— Да вы ни хрена не поняли!
— Да, вероятно, у вас с ними сложные отношения, но они…
Вскакиваю на ноги, стул с грохотом падает на пол.
— А у меня вы спросили? Я что, вообще ничего не решаю?
— Сара, сядьте. Прошу вас. — Я стою. — Естественно, мы выслушаем ваше мнение, однако окончательное решение будет принимать Совет по правам ребенка вместе с Городским комитетом по правам ребенка. Прежде всего мы должны подумать о Луизе.
