чего не знает.
Полчаса спустя Танфия и Руфрид отвели Линдена в его комнату, оглашая длинные, скрипучие переходы громким шепотом.
– Это была ошибка – приходить сюда, – твердил Линден. – С этим конем мы догнали бы Имми. А сейчас мы вернулись к началу пути.
– Забываешь, что у нас не было выбора! – огрызнулась Танфия. – Ты болен.
– Я уже здоров.
– Непохоже. Тебе нужен отдых. И мы не уйдем, пока я не буду уверена, что ты у нас на руках не помрешь!
– Не дури. Я знаю, что со мной. Это не болезнь, это…
– Откуда ты знаешь, – перебил его Руфрид, – что видел бхадрадомена? Ты же прежде их не видел, так? Тогда откуда тебе знать?
Линден вздохнул.
– Не могу объяснить. Что-то случилось, когда я нашел тело господина Арана. Виделось что-то, чего обычно не замечают… ох, неважно, я
– Бывает.
– А что вы с Танфией то цапаетесь, то любитесь – тоже примерещилось?
– Ох. Я думал, ты не заметишь.
– Да весь лес слышал!
– Не ори ты! Ты что, из-за этого сбежал? – Линден смолчал. – Вот дурень!
– Ой, Лин… – пробормотала Танфия.
– Ну ладно, глупо вышло, – снизошел Линден. – Но если вы думали, что я всю ночь буду слушать, пока Имми…
– Лин, прости. – Танфия взяла его за руку. – Мы не хотели тебя расстроить. Просто…
– Так вышло? Я понимаю.
К этому времени они добрались до комнаты.
– Давайте лучше утром обсудим наши планы, – предложила девушка.
– Тогда заходим. – Руфрид оглянулся – нет ли кого в коридоре. Гуськом они прошли в комнату, и Линден запалили фитилек. – Чем быстрее мы уйдем, тем лучше. Не нравятся мне здешние хозяева; у меня от них мурашки по коже.
На этих словах дверь с грохотом захлопнулась. Путешественники обернулись. Выход заслоняли Каламис и Фейлан. Отсветы огня играли на клинках их коротких мечей.
Каламис со щелчком провернул ключ в замке и осклабился – как дра’ак.
– Мурашек маловато будет, – проговорил он своим правильным, невыразительным голосом. – А вот теперь пора рассказать, кто вы на самом деле такие, и что тут делаете.
Глава десятая.
Самоцветы земли
Когда Изомира и ее сотоварищи достигли каменоломен, в свои права уже вступила сырая, зябкая зима.
В воздухе носились снежные хлопья, облепляли повозку и таяли, едва коснувшись земли. Сквозь их круговерть Изомира смутно видела встающие по обе стороны голые утесы. Между ними лежали террасы серой грязи, и разделенные насыпями квадратики серых прудов. На истерзанной земле лежал тонким слоем снег, и расточался водою.
– Думаю, сюда нас и везут, – проговорила Имми, обнимая Серению, когда девушки приникли лицами к растворенному окну. Сердце ее трепетало, но так долг и мучителен был их путь, что Изомира отринула всякую мысль об избавлении. – Должно быть, это Нафенет.
Серения наморщила личико.
– Великий Антаров уд! Да это просто ужас!
Ее возмущенный голосок почему-то в любом положении пробуждал в Изомире улыбку. Было в Серении что-то, вызывавшее всеобщую любовь – возможно, эта способность без труда порождать смех.
После случая с солдатом, попытавшимся украсть медальон Серении, Беорвин защищал обеих девушек от мира, становившегося все более враждебным. Изомира с Серенией стали неразделимы, а Лат и остальные товарищи по несчастью превратились для них в новую семью. Все они стояли друг за друга – как иначе могли они защититься от угроз стражников? Чем дальше продвигалась повозка, тем хуже становилась каждая новая смена охранников. Что случилось с гордыми и веселыми солдатами, которых с такой любовью описывала бабушка Фрейна? Эти стражники были безразличны, подловаты, порой жестоки. Только присутствие Беорвина удерживало их в отдалении и делало путь терпимым.
Повозка со скрипом остановилась у низенького бревенчатого дома. Через распахнутые двери Изомира и Серения видели, как со стороны утесов волокут огромные глыбы камня: тележки выплывали из снежной мглы, и таяли в ней. Под ледяной коркой камень лучился бледным золотом. У Изомиры полегчало на сердце: она любила камень, любила его прохладу и легкость, с какой он поддавался ее пальцам.
Две раскрасневшихся от холода женщины, закутавшихся в теплые платки, разнесли рекрутам дымящиеся миски с похлебкой. Те были встречены с радостью, и вагон заполнился голосами. Каким бы бесприютным не был внешний мир, эти дощатые стены стали для людей прибежищем, единственным
