точности как канарейка. Я выгляжу как Пташка. Летая по всей клетке, я пытаюсь разглядеть, как это у меня получается. Ощущение полета оказывается даже чудесней, чем я когда-либо мог себе представить. Я смотрю через сетку, и мне опять хочется полетать на свободе. Есть так много мест, куда бы я хотел полететь. Как это естественно — летать, и как неестественно — не знать, куда лететь.
На следующий день я продолжаю думать о записке. Собственно, она ничего не доказывает, потому что я знал, что в ней написано. Когда я заснул, ее содержание уже было в моей голове, и поэтому мне приснилось то, что я уже знал.
Когда я заканчиваю с кормежкой и осмотром гнезд, то беру пять листков бумаги и пишу пять разных записок. Переворачиваю их и тщательно перемешиваю. Беру одну наугад и кладу на пол клетки написанным текстом вверх, но не читаю его. Клетка пуста, но я все равно оставляю там зерна, яичный корм и воду. В этом нет смысла, потому что там всегда было что поесть, когда в моем сне там находились другие самцы, хотя на самом деле клетка пуста уже две недели и все это время я ничего не добавлял в кормушки. Но теперь с моим сном происходит что-то странное, и я не хочу, чтобы для меня существовал хоть малейший шанс умереть с голоду. У меня есть подозрение, что я могу застрять в этом сне на несколько дней, пусть даже они продлятся всего одну ночь.
В моем сне, который продолжает мне сниться той же ночью, я опять один. На полу лежит записка. Я подлетаю к ней и читаю. На этом листке уместились тексты всех пяти записок. Я отправляюсь поесть немного яичного корма и выпить капельку воды. Затем возвращаюсь и снова смотрю на листок. На этот раз там ничего не написано.
Я начинаю понимать, что происходит. Меня занесло на некую границу между тем ходом вещей, когда с тобой что-то случается, и тем, когда ты сам определяешь, что должно произойти. Этот сон — мой, он совершенно реален, однако в значительной степени зависит от того, чего я хочу. Обычно я сам не знаю, что мне нужно, поэтому мне так трудно им управлять или контролировать его. Вдобавок все то, что происходит вне этого сна, попадает в него помимо моей воли. Я не могу устроить так, чтобы в нем что- нибудь случилось, если нечто похожее не происходит в реальном мире. Мне по-прежнему трудно это понять, но мне уже не страшно.
Потом неожиданно получается так, что я могу разговаривать с другими птицами, находящимися в гнездовых клетках-садках. Я никогда не беседовал с ними, находясь в боковой клетке, и не смотрел на них оттуда, так что для того, чтобы это случилось, мне пришлось этого захотеть. Я знаю всех птиц, знаю, кто в какой клетке сидит, и мне доводилось говорить с ними раньше. И потому, чтобы мое желание исполнилось, мне остается только сложить все это вместе.
Сперва я разговариваю с Альфонсо, затем с Пташкой. Мне приятно с ней разговаривать. Мы с ней так хорошо знакомы, но до сих пор я не понимал, что она хочет мне сказать. Она очень рада, что у нее опять птенчики, и ей нравится, что я с нею в одном сне. Впрочем, нет, она выразилась иначе — не «с нею» в одном сне, а «с нами». Я говорю и почти со всеми другими птицами. Оттого что я так долго разглядывал канареек в бинокль, мне известно, как выглядит изнутри каждая клетка и кто в какой клетке сидит. Каждый раз я знаю, с кем говорю, даже не видя собеседника. Теперь я не чувствую себя таким одиноким.
Еще я отличаюсь от других птиц тем, что смотрю прямо перед собой и сразу двумя глазами. Когда я не вижу своего тела, то во всем чувствую себя человеком, то есть парнем по прозвищу Птаха, а вовсе не канарейкой.
Утром, перед тем как идти в школу, я захожу в вольер добавить в кормушки нового яичного корма и вообще посмотреть, как идут дела. Смотрю на пол и замечаю листок: он все еще там, и на нем текст только одной из записок. Яичный корм остался нетронут. Весь день, сидя на уроках, я думаю только об этом. В моих мечтах, а может быть, и в моем сне, мои мысли вращаются вокруг того, что я хорошо знаю. Вот почему я — Пташка, ведь я знаю Пташку лучше всего. Я задаюсь вопросом, а не самочка ли я. Пташка ведь самочка, но был-то я в клетке для кенаров, вместе с другими самцами. Хотелось бы все-таки получше выяснить, кто я такой. Не то чтобы для меня это было уж очень важно, мне просто хочется знать.
«…Пол, возраст, национальность — вся эта ерунда разделяет людей. Соревнование друг с другом — вот, похоже, единственное, что нас еще связывает. Но чем больше соперников „сделаешь“, тем более одиноким становишься».
Люди придумывают разные игры, чтобы с их помощью забыть, насколько они разучились играть. Настоящая игра — это когда вы делаете что-то ради самой игры; в такие игры мы с Пташкой играли очень много.
При этих моих словах Пташка улыбается той же самой улыбкой, что и в старые добрые времена, словно говорит: «Да ладно тебе». Он словно прислушивается к ним, пропускает их через себя. Кстати, это хороший знак.
Сегодня в моем сне я попробую петь; это должно помочь дать ответ. Днем на уроке геометрии я ввязываюсь в спор о параллельных прямых с нашим учителем, мистером Шуллем. Я утверждаю, что они должны пересекаться. Вообще я прихожу к мысли, что абсолютно все где-то да сходится.
В моем сне я пою. Не могу припомнить, чтобы я пел, будучи парнем, но петь, когда ты птица, это что-то совершенно особенное и не похожее ни на что из моих прежних ощущений. Такого я даже не ожидал. Я пою так, как должен петь роллер, это настоящее пение кенара, но его колена, раскаты и туры складываются в английские слова, которые звучат как настоящая поэзия. Я слышу себя одновременно и как кенар, и как человек, знающий английский язык. В этой песне находит выражение моя давнишняя мечта о полете, к которой добавляются мои ощущения как птицы.
Первая из спетых мной песен звучит приблизительно так: «Когда ты летишь, то свободен и нет места страху. Осталось лишь ощущение, что под тобой нет опоры, и чувство, что ты в воздухе. Земля далеко внизу и похожа на то бездонное небо, каким его видишь, когда смотришь на него с земли. Все сущее отступило куда-то, и лишь ее притяжение играет тобой, как волны песчинками».
Теперь я знаю, что превратился в канарейку не полностью. Я слышу, что говорит мне Пташка из своей гнездовой клетки. Она хочет, чтобы я продолжал петь, но делать это мне еще тяжело и непривычно. Теперь Пташке начинает петь Альфонсо. И поет он вот что: «Давай улетим вместе; словно легкие две пушинки, мы заскользим по лазурному небу, ты и я. Там, внизу, высятся горы, и парят облака, и коровы жуют свой клевер, медленно переваривают его в своих семи желудках. Мы станем вместе парить в восходящих потоках воздуха, ни о чем не заботясь. Я — это ты, а ты — это я, и мы вместе отыщем и зеленое поле, и песчаный морской берег».
Я слушаю и понимаю, что Альфонсо не может петь такую песню. Откуда кенару знать о коровьих желудках? Я сам узнал о них только на уроках биологии. Альфонсо никогда не летал выше гор и облаков — все эти мысли принадлежат мне. Песня Альфонсо звучит только в моей голове, в моем сне. И вообще, может Альфонсо разговаривать или за него говорю я? В такое просто невозможно поверить. Но ведь учил же меня Альфонсо летать, разве не сообщил он при этом такое, чего я сам не знал? Совместить это в моем сне я не могу. И вот этой ночью ко мне приходит мысль, что я вижу сон, находясь внутри какого- то другого сна.
В одном только я уверен твердо. Петь — это почти то же самое, что летать. Когда я пою, то закрываю глаза и представляю себя кружащим над макушками деревьев. Уверен, что, когда канарейки поют, они тоже так делают. Когда-то их посадили в клетки, потому что они умели петь, а теперь они поют, потому что сидят в клетках.
Канарейки живут в клетках уже больше четырехсот лет. Каждое новое поколение у них появляется меньше чем через год. Именно столько времени протекает от рождения до первого спаривания. Для смены поколения людей требуется около двадцати лет. Таким образом, канарейки живут в клетках восемь тысяч лет по человеческому счету. Вот и получается, что и у канареек, и у людей примерно одинаковое количество поколений провели всю жизнь в клетках.
